Журнал Наш Современник 2008 #10

"И чего на него глядеть? — пристанывает старуха. — Тьфу, пустота. Такой зараза, ну, ничего не ест… "

"А чем ты кормишь? — упавшим голосом спросил я, невольно сравнивая хряка с моим Яшкой. — Перед моим-то раза в два больше. Уж под нож можно…"

"Да какое там… Ничего ведь не ест… Плохой совсем на еду. Два куля рожков скормила да литра три молока в день уливаю… "

"Ну да, ну да… А мы вот грибами… "

"А кто грибами-то кормит? Таком, Владимир, мяса не наростишь. Что в свинью положишь, то с неё и возьмёшь".

Вскоре друг наш с детьми вернулся в Ленинград, пошли сиротские дожди. Грибы отодвинулись в леса, таскать корзины стало тяжело, да и вера "в лешеву еду" как-то сама поиссякла; но Зинин боровок так и не шёл из ума.

Ужались, поехали с женой на станцию, купили мешок комбикорма. Тут подул ветер-сиверик, нашего подсвинка продуло меж поленниц, и Яшка окосоротел. Уныло, с укоризною смотрел он на нас из-за прясел припотухшими глазками. Ну, думаем, не жилец, пропадёт мужичок и вместе с собою унесёт ушат сала и супчик гороховый из хрящиков, и студенек, и ветчинку, и консерву. Стали у соседки покупать молоко и подливать в болтушку. Эх, не нами сказано: в сусеках что залежалось, заводи свинью. Все подберёт: и хорошее, и плохое… А если в наших сусеках одна мякина и пыль?

Березняки пожелтели, незаметно изредились, на колхозных полях принялись за картошку.

3. ОСЕНЬ

Земля слухами полнится. От кого-то краем уха услыхали мы, что на колхозном поле после комбайна остаётся бесхозная мелочь. Пришлось переломить себя, что-то сдвинуть в душе, чтобы не показалось зазорным тащиться за милостыней. А вдруг погонят? "Ату его, ату!" А вдруг украдкою придётся набивать тару казённой картошкой, внезапно настигнут сторожа, составят акт, оштрафуют, ославят, начнут донимать расспросами; а как мерзко, униженно чувствует себя скромный простец, когда пронизывают его строгим, подозрительным взглядом, смотрят сверху вниз, как на последнего человека, ведут допрос с пристрастием. А ведь особенно сладко снимать улики с человека необычного, из другого сословия: ещё называется писатель, ха-ха, а на чужую картошку польстился, своей не мог вырастить, и вообще, какой он писатель, если книги не кормят его… Эти душевные переживания особенно обострены поздним вечером, когда осенняя темь клубится над крышею, когда ветер-сиверик, предвещая близкие заморозки, ершит жесть листвы, загибает белесую траву-отаву, будто хваченную инеем, и это шуршание заползает невидимыми щелями в избу и наводит в человеке тревогу. Конечно, всё может случиться не так, совершенно по-простому, как водится на земле: крестьяне войдут в твоё положение и с добрым сердцем потянутся навстречу. Но в стране такое творится, так зачужел человек человеку, такой древесной корою покрывается его сердце, что только худого и ждёшь от мира, в котором поразительно скоро все окаменели.

Но свинья с такой укоризною встречает по утрам, просунув рыло меж прясел, такой печалью наполнены её смородиновые глаза под сивыми ресничками, такой голодный вопль застрял в глотке, готовый вырваться наружу, что мы не выдержали, подавили страхи и подались под вечер на колхозное поле. Издали увидели, как ползут, переваливая землю, комбайны, а в бороздах за ними остаётся россыпь мелочевки, что не попадает в бункер и через решета вываливается обратно на поле… Это "не стандарт", обреченная картошка-маломерка, которую скоро хватит мороз, и она так и струхнет, уйдёт под снег… Несортовой картошке, как и несортовым людям, нечего нынче делать на белом свете, только бессмысленно небо коптить… Но для истинного хозяина каждая картошина — это дар Божий, хлеб насущный, из-за которого мы убиваемся, пластаемся, наживаем горбину; она годна на крахмал, на еду, на выгонку спирта, на корм скотине, — внешне невзрачная, тускло белеющая в отвалах земли. Но в государстве разор, правят не-спустиха и неткеиха, дилетантам-пришлецам, что коварно и нахально втиснулись во власть, чем хуже — тем лучше, им до крестьянина, до его забот и дела нет… Да и в крестьянском труде они мало чего смыслят.

…Там-сям бродили за комбайном старушонки с коробами, кому свою гряду уже невмочь держать, выбирали картошку, какая получше, да много ли на себе унесёшь? А у нас машина, у нас шестьдесят лошадиных сил, мы в выгодном положении. Не успели толком пооглядеться и затарить первый мешок, как подошел тракторист со шрамом во всё лицо, весело посмотрел, как я роюсь в земле, делаю покинутому урожаю новую пересортицу, выбираю, что получше.

"Шеф, — набивается парень, — чего ты зря ковыряешься? Купи у меня три мешка отборной за три бутылки".

"Откуда три бутылки? Сам бы выпил, — отвечаю я. — Были бы деньги, не бродил бы по полю".

"Да брось сочинять… У тебя да и денег нет. Мы тебя знаем, ты писатель".

Я стеснительно улыбаюсь: оказывается, я известен даже во глубине российских полей. Вроде бы сладкой патоки улили мне в грудь, так стало хорошо и в то же время неловко, и стыдно, словно бы меня уличили в дурном, а я стараюсь отвертеться.

"А вот и нету, — отвечаю прегрубо, отыскивая нужный тон, чтобы быть своим в доску. И вдруг осенило: живу пятнадцать лет в этих местах, невольно кто-то должен бы и знать меня. И слава мирская здесь не при чём. Тоже, раскатал губу. -Сам бы хряпнул, опрокинул на лоб".

Сказал и нагнулся над бороздой, собирая в ведро картошку.

"Отборная, три мешка, — настаивает парень, дундит мне в загривок, наверное, думает, что я торгуюсь… — С июня зарплаты не было. Хотят нас удавить, сволочи! — вдруг закричал, и шрам налился кровью. — Россию разорить, а нас

уморить! Воруют, сволочи, там, наверху, миллионами гребут в карман наши денежки. А мы что, рыжие? Нам сам Бог велел", — тракторист будто оправдывается перед судьёю; видно, что стыдно продавать колхозное добро в открытую, глаза прячет. Но так хочется выпить, нажечь кишки, утишить нутро; а где взять винца, когда зарплату не выдают с весны…

Вскоре подошел агроном, но уже по казенной надобности. Погнать не погнал прочь, но, смущаясь, предупредил, что до четырёх часов мелочевку подбирать нельзя, женщины на сортировке переживают, им тоже хочется для скота поднабрать. Картошка неплохая уродилась, по погоде, но куда её девать? От государства заказов нет, надо искать мелкооптовика, а тот предпочитает "сникерсом" торговать: волокиты меньше, да и прибыток весомей. На картошке не разбогатеешь. Пришла пора, что ни колхоз не нужен, ни картошка тем, кто наверху, и, похоже, весь русский народ для управителей лишний. У них только и разговору, что вливания в деревню прекратить, де, без пользы они, де, Европа нас прокормит, а самим ничего не надо производить…

Поплакался агроном и пошёл на сортировку утешать бабок. Ну а мы затарили с десяток мешков и попылили в свою деревню. А ночью ударил мороз…

Ловко выхватили мы Божий гостинец в последний день. И как-то незаметно, буквально на неделях, наш Яшка выгулялся, щетинка посветлела, зазолотилась, и в глазах появилась сытая поволока. Ест и причмокивает, и к грусти моей неожиданно стал напоминать наглого кремлёвского толстяка, что разорил русскую копилку, куда народ собирал по грошику, и все народные денежки по команде серого Пастуха рассовал по карманам приспешников. Тот кремлёвский чмокающий толстячок, что опустошил мой карман средь бела дня, и боровок Яшка, наш спаситель, в каком-то удивительном согласии наливались жирком. Принося хряку очередное ведро с варевом и наблюдая, как возит он пятачком в пойле, наиски-вая, что повкуснее, и порою насмешливо поглядывая на нас, мы так рассуждали, что картошка непременно пойдёт в сало, а зернишко — в мясо.

ИЗ ДНЕВНИКА. 93-й год. "Телевидение — монстр, левиафан. Сейчас десятки миллионов русских задыхаются под этой тучной, водянистой тушей от невозможности высказать, явить истинное чувство. Нет ничего страшнее тиражированной лжи; она — густой туман, окутавший каждого, не могущего спрятаться даже в затаённой лесной избе-зимовьюшке. Душа вопит в безмолвии и задыхается, готовая лопнуть… "