Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз

Переговоры приобретали столь деликатный характер, что телеграммы между Москвой и Белградом показывались теперь только лично Сталину и Молотову, тогда как Вышинского, персонально ответственного за переговоры, лишь знакомили с их общим содержанием. Как мы убедились, сталинская демонстрация влияния на Югославию предназначалась для того, чтобы вернуть Гитлера за стол переговоров. Встреча с Шуленбургом, вкупе с последующими разведывательными донесениями, вызвала тревогу. Поэтому Сталин всерьез заколебался между боязнью провокации и желанием видеть Югославию сражающейся. Советский Союз не мог допустить, чтобы Констанца, Бургас, а теперь и верховья Дуная оставались в руках немцев. Падение Югославии, последнего оплота независимости на Балканах, открыло бы немцам дорогу прямиком к турецким Проливам, в то же время защищая их правый фланг, если бы они решили двинуться на Советский Союз. Тем не менее, боязнь провокации, подстегнутая предостережением Шуленбурга, и подозрения, что Гаврилович действует «под влиянием Криппса», брали верх ^{751}.

Таким образом, маленькая надежда, еще остававшаяся у Гавриловича, рухнула, когда его вновь вызвали к Вышинскому поздно вечером. Как он с изумлением обнаружил, русские без всякого предупреждения модифицировали основной пункт соглашения, сведя его по сути к объявлению нейтралитета вместо пакта о дружбе и ненападении. Уверения Вышинского, что даже простое публичное заявление «представляет важный шаг в деле укрепления мира на Балканах», не произвели на него впечатления, и встреча окончилась ничем. На заключительной встрече «взвинченный» Гаврилович порицал новое предложение русских как сильно разбавленную версию первоначального предложения о военно-политическом альянсе. Поэтому он отложил подписание пакета соглашений до следующего дня, ожидая дальнейших консультаций с Белградом. Для русских спешное заключение соглашения, пока немцы не предприняли какую-либо военную акцию, было важно, чтобы разрядить атмосферу в их отношениях с Германией; Гавриловича перед уходом предупредили, что времени в обрез и «то, что возможно сделать сегодня, может быть невозможно сделать завтра» ^{752}. В ту же ночь члены Политбюро собрались на сталинской даче и одобрили соглашение, ожидая того же от югославского правительства ^{753}.

Следующее утро Сталин встретил в уверенности, что ловко побил немцев и англичан их собственным оружием. Ему удалось без единого выстрела отстоять советские интересы перед Гитлером, избежав ловушки и не оказавшись преждевременно втянутым в войну. Действительно, как отметили в советском Наркомате иностранных дел, Молотов, в сравнении с прежними днями, выглядел «возбужденным и весьма оптимистично настроенным». Он объявил, что «мечты генерала Симовича о пакте о взаимопомощи» не совпадают с целями Советского Союза ^{754}. Оптимизм, однако, оказался недолговечен, поскольку всплыли прежние разногласия среди югославов. С возобновлением переговоров югославская миссия стала настаивать на своем требовании восстановить первоначальный вариант соглашения о дружбе. Теперь, поскольку Советский Союз нельзя было вовлечь непосредственно в военные действия, Вышинский готов был согласиться, что дополнительное соглашение между Югославией и Англией было бы «целесообразным»: оно исключало вероятность сепаратного мира и отдаляло опасность нападения немцев на Советский Союз ^{755}.

Поскольку война приближалась с каждым часом, югославское правительство мало радовали уклончивые заявления Лебедева, что «Советский Союз уже борется за мир в Югославии и старается заложить политический фундамент для упрочения этого мира в будущем». Переговоры фактически остановились, как узнал Лебедев вечером. Вместо того чтобы поднять народный дух, соглашение может «ухудшить положение Югославии» ^{756}. Договор о нейтралитете не способен служить югославским интересам, так как фактически развязывает Гитлеру руки в войне с Югославией. Поэтому предложение было отклонено и Гавриловичу поручено настаивать на заключении пакта о дружбе и ненападении. Югославы предприняли последнюю попытку примириться с немцами, сообщив им, что переговоры в Москве — результат кратковременного «возбуждения» после восстания, но против них был весь кабинет, который «хочет достичь взаимопонимания не с Москвой, а с Берлином» ^{757}.

Подписание соглашения первоначально планировалось на 10 ч. вечера 5 апреля. К полуночи Деканозов из Берлина сообщил Сталину, что германское вторжение в Югославию неминуемо ^{758}. Наведя справки в Наркомате связи, узнали, что югославская делегация никаких телеграмм этим вечером не получала. Далее началась бурная деятельность. В час ночи разыскали Гавриловича, укрывшегося на поздней вечеринке, устроенной американским послом ^{759}. Он, однако, не проявлял склонности к сотрудничеству, сообщив Вышинскому по телефону, что не ждет ответа от правительства раньше следующего утра. Вышинский никак не мог принять отказ. Для Гавриловича специально устроили возможность поговорить по прямому проводу с Симовичем из своего посольства ^{760}.

Гаврилович стал настолько подозрителен, что не мог исключить возможности ловушки со стороны русских. Поэтому разговор приобрел довольно сюрреалистический характер:

— Генерал Симович на проводе.

— Откуда вы говорите, генерал?

— Как откуда? Почему вы спрашиваете?

— Где вы, генерал? Дома или в рабочем кабинете?

— Но почему вы спрашиваете об этом?

— Я должен знать, генерал.

— Я дома.

— На какой улице? Какой номер дома?

— Но вы же прекрасно знаете, где я живу! Мы с вами соседи!

— Это не имеет значения. Просто назовите мне ваш адрес.

— Улица Гладстона, 2.

— Хорошо, — ответил Гаврилович, только теперь окончательно убедившись, что говорит действительно с премьер-министром. Очень быстро обнаружилось глубокое расхождение между ними. Премьер-министр, не получивший ответа от немцев и засыпаемый донесениями о близящемся нападении, отчаянно стремился заключить соглашение:

— Подпишите все, что предлагают русские.

— Я не могу, генерал! Я знаю свой долг и свою задачу.

— Вы должны подписать.

— Я не могу, генерал, поверьте мне.

— Подпишите, Гаврилович

— Я знаю, что делаю, генерал. Я не могу подписать этот документ.

— Хорошо. Если вам нужен приказ, я приказываю вам подписать.

— Я знаю, что делаю, поверьте.

Затем Гаврилович бросил трубку ^{761}. Через минуту телефон зазвонил вновь. На проводе был Новиков, начальник Ближневосточного отдела Наркомата иностранных дел. Гаврилович отговаривался тем, что связь была плохая и он не может быть уверен, действительно ли говорил с генералом Симовичем. «Кажется», ему велели подписать соглашение, но он «тем не менее хотел бы, чтобы упоминание о нейтралитете было снято». Когда к нему обратился Вышинский, Гаврилович продолжал упираться, приписывая уже своему правительству желание «исключить упоминание о нейтралитете из соглашения». Однако, как он прекрасно понимал, «телефонный разговор наверняка был записан и передан Сталину». Вероятно, именно поэтому Вышинский настаивал на своем требовании, чтобы вся делегация собралась в Кремле в 2.30 пополуночи. Гаврилович прибег к тактике проволочек, сетуя, что никак не может разыскать членов делегации. Но он вряд ли мог поспорить с Протокольным отделом Наркомата иностранных дел, ведущим в тесном сотрудничестве с НКВД наблюдение за иностранными дипломатами, и югославов быстро выследили в московском ресторане, американском посольстве и т. д. Во избежание дальнейших задержек, Новикову приказали самому отвезти их в Кремль. По пути он узнал от Гавриловича, что «миссия не ожидала получить инструкции от правительства и не рассматривала вопрос подписания пакта», и передал это, как надлежало, своему начальству.