Фиалки из Ниццы

Но тогда я еще не был с ним знаком. Я вообще стесняюсь знаменитостей. Почему — не знаю. То ли из-за скромности, то ли из-за гордости. Помню такой случай. Отмечали юбилей моего школьного друга, историка и пушкиниста Натана Эйдельмана, ныне знаменитого. По этому случаю его жена устроила в ЦДЛ фуршет. Рядом со мной стоял актер Михаил Козаков, видимо, изрядно поддавший. Посмотрев на меня мутным невеселым взглядом, он закричал страшным голосом: «А ты кто такой?» Я хотел назвать себя, но не решился. А про себя подумал: «И в самом деле, кто я такой?» За столом стояло около тридцати, говоря словами Пушкина, «не известных мне русских великих людей». Но я отвлекся…

Когда я улетал в Японию читать лекции в Токийском университете, жена режиссера радиотеатра попросила встретить в Токио ее друзей, актеров Образцовского театра, приезжавшего туда на гастроли. Там я и познакомился с Гердтом, с «Зямой».

Меня пригласили на «Необыкновенный концерт». Спектакли шли на пятнадцатом этаже универмага «Такашимайя». В Токио спектакли и художественные выставки чаще всего проходят в больших универмагах. Так как билет стоил очень дорого (а все места распроданы), знакомые актеры усадили меня под сценой, рядом с музыкантами. На сцене были куклы, а управлявшие ими актеры стояли рядом со мной. В нужный момент появлялся Гердт, высоко поднимал куклу-конферансье. Две актрисы держали на уровне его глаз раскрытый журнал, в котором японский текст был написан крупными русскими буквами и испещрен какими-то знаками. Японского языка Гердт, конечно, не знал. Но он умел слышать и воспроизводить его точно и со всевозможными оттенками. Это было чудо. Конферансье отпускал пошлые остроты по-японски. Зал взрывался от хохота. Я видеть не мог, но мне рассказывали, что многие падали от смеха со стула. Потом я узнал, что точно так же Гердт читает свою роль на тридцати других языках. У него был не только голос, но и необыкновенный фонетический слух.

После спектакля актеры разбрелись по этажам в поисках недорогого дефицита (время было советское), а за Зямой, Образцовыми и мною посольство прислало машину. В гости нас звал секретарь по науке.

В Токио актеры экономили, в скромном отеле, где жили, варили кашу, устраивали походную кухню, а тут на белоснежной скатерти, среди салфеток и хрустальных фужеров — икра, рыба, салаты… Зяма по-фронтовому (в ногу он был ранен на фронте) налил полный фужер водки, выпил, крякнул, закусил бутербродом… и тут же стал читать стихи Пастернака. Читал про свечу, про «шестое августа по-старому», про то, что «надо жить без самозванства»… Такого чтения я не слышал ни раньше, ни потом. Да вряд ли когда услышу. Когда Зяма прервался, чтобы опрокинуть второй фужер, жена Образцова, сидевшая далеко от него, сказала театральным шепотом: «Терпеть не могу Пастернака. И что в нем находят?» Зяма все слышал и успел мне шепнуть: «Не обращай внимания. У нее не все дома».

Думаю, он ошибался. На дворе был шестьдесят девятый год. И мы сидели в посольской квартире. Все было как раз наоборот. В то время не все дома могли оказаться те, кто Пастернака читал на публике.

Свидание с Окуджавой

Как-то в Японии мой коллега профессор Кокадо пригласил меня в Шибую, в музыкальный бар. Бар был особенный. Там пела известная японская певица. Кроме того, в баре можно было заказать бутылку виски, не допить ее и оставить до следующего раза. На ней иероглифами писали твое имя, и бутылка становилась пропуском в бар. Я растянул свою «белую лошадь» на много дней: певица (имени ее не упомню) по-японски пела под гитару песни Окуджавы. Окуджава по-японски… Раньше я и представить такого не мог. Для меня поэзия Окуджавы была неразделимым сплавом русских стихов, музыки и неповторимого голоса Булата. Певица по-японски пела про синий троллейбус, я пил виски и хотелось плакать.

Шибуя — один из районов Токио. Днем Токио некрасив. Когда едешь по его бесчисленным мостам-развязкам, город сверху кажется нагромождением пароходов в гигантской гавани. Коробки домов, столбы, провода и мертвая реклама, причудливая вязь иероглифов. Но ночью Шибуя, как и весь город, преображается. Она горит миллиардами мелькающих огней. Чувствуешь себя затерянным в чужой галактике, одиноким, потерявшимся в бесконечной россыпи звезд. Где же он, троллейбус, тот последний случайный, который вывезет меня отсюда? По улицам волнами катятся потоки машин, но я знаю, как добраться до ближайшего люка метро, чтобы доехать до Роппонги, района, где я живу.

Певица подарила мне диск со своими песнями и попросила передать его в Москве Окуджаве. Дома я позвонил Булату. Ответила жена, Ольга Арцимович. Я сказал ей, что привез из Японии диск с песнями Окуджавы на японском языке и готов встретиться с Булатом Шалвовичем и передать подарок певицы. Жена поблагодарила и сказала, что сама приедет ко мне. Она приехала в назначенное время и забрала диск.

Так что свидание с Окуджавой не состоялось. Почти так же как у героя его романа, Николая Петровича Опочинина, готовившегося к свиданию с Бонапартом, но так и не встретившего его. А жаль. Мне очень хотелось рассказать поэту про синий троллейбус в ночной Шибуе. А сейчас дела не поправишь. Окуджавы нет. А Шибуя по-прежнему горит звездным костром и в ночном баре поют его песни.

Говорит Москва!

В Сочи перед входом в санаторий «Актер» жена представила меня невысокому худощавому человеку в хорошо скроенном летнем костюме.

— Знакомься. Юрий Борисович Левитан.

Это был тот самый диктор Левитан, который в войну своим раскатистым торжественно-громовым голосом читал по радио на всю страну приказы и объявлял салюты. Я был тогда ребенком, и мне казалось, что где-то за черной тарелкой репродуктора, висевшей на стене, вещает гигант. Сейчас я смотрел на Левитана, и мне не верилось, что в этом тщедушном теле скрывается такой голос, голос-оркестр. И я сказал ему:

— Ну пожалуйста, Юрий Борисович, сделайте одолжение, скажите мне хоть на ухо: говорит Москва!

Левитан дотянулся до моего уха и негромко сказал:

— Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего…

Считается, что чудес не бывает. Все бывает… Я на секунду вернулся в детство.

Левитан рассказал такой случай. Однажды он ехал на своей «Волге» и где-то на перекрестке нарушил правила. Подошел милиционер и потребовал документы. Левитан открыл дверцу машины и воскликнул:

— Слава советской милиции!

Лицо милиционера вытянулось, ноги приросли к земле. Он отдал честь и еще долго испуганно смотрел вслед отъезжавшей машине.

Бессонница

Однажды я пожаловался другу-врачу на бессоницу. Плохо сплю, рано просыпаюсь. Врач курил трубку и усмехался.

— А я сплю хорошо, настолько хорошо, что засыпаю в самое неподходящее время. Но три случая были особенными.

Друг затянулся, выпустил колечко дыма и начал рассказ.

— Первый случай такой. Не поверишь, я заснул в зубоврачебном кресле. Работала бормашина, врачиха сверлила зуб, а я спал. Окончив сверлить, врачиха сказала:

— Ну и нервы у вас!

Я ответил:

— Зато зубы плохие.

Второй случай еще интереснее. В брежневское время кто-то донес на меня. Ну, известное дело, вызвали на Лубянку, на беседу. Тогда это у них называлось профилактикой. Следователь что-то говорит, а я впадаю в дрему. Видя, что я молчу, следователь взрывается:

— Ну что, будем в молчанку играть или как?

Потом, видя, что я сплю, растолкал меня, удивился и подписал пропуск на выход.

А третий случай почти как у Горчакова, лицейского приятеля Пушкина, который, по свидетельству Пушкина, «уснул… Ершовой на грудях». Похожая история была у меня с молодой сестрой из моего отделения. Все меня домогалась. А если женщина просит, как ей отказать? В тот день после дежурства я очень устал. Говорю ей:

— Ложись на меня и делай, что тебе нужно, а я пока отдохну.

Проснулся и вижу: лежит рядом довольная, улыбается. Я спрашиваю: