Порабощенный разум

Хуже, что эта проблема связана с крестьянским вопросом. Крестьяне составляют большинство населения в стране. Это тоже мелкая буржуазия, присосавшаяся к своим двух-трехгектарным владеньицам крепче, чем лавочники к своим лавочкам. Еще в середине девятнадцатого века они жили в крепостной зависимости. Они не хотят коллективизации, считая ее возвратом к состоянию, которое было невыносимым для их предков; вскакивать ли поутру на звук гонга помещичьего управляющего или по сигналу колхозного либо совхозного чиновника — одинаково тягостно. Глухая ненависть крестьян вызывает у партийного аппарата раздражение. Более нервные активисты склоняются потихоньку к уступкам: они считают, что коллективизацию нужно предварить совместным использованием машин на крестьянских полях и что начинать ее можно только после долгого предварительного воспитательного периода, который растянется, может быть, на десятки лет. Отсюда проблемы; поэтому все еще популярны произносимые шепотом лозунги «национал-коммунистов» [187]. Но Центр требует темпов. Процесс уподобления структуры зависимых стран структуре России должен пройти как можно быстрее. Трудности возникают также для городов. Крестьян делят на «бедняков», «середняков» и «кулаков», потому что, лишь используя взаимные антагонизмы и ломая солидарность деревни, можно достигнуть цели. Критерием отнесения к категории деревенских богатеев является не только количество земли — оценивают крестьян «на глазок», в зависимости от того, сколько кто имеет лошадей, коров и свиней, как живет, как ест, как одевается. Тот, кому грозит причисление к неугодной категории, бросает хозяйство и бежит в город или старается держать как можно меньше лошадей, коров и свиней и выглядеть бедняком; страдает в результате этого снабжение городов.

Крестьяне, однако, не опасны. Они могут избить какого-нибудь чиновника Партии или в приступе отчаяния убить его, не более того. Когда государство — единственный покупатель их продукции, а на величину налагаемой на них дани они не могут иметь влияния, они бессильны. Со строптивыми справится полиция безопасности, которая не может пожаловаться на недостаток доносов с тех пор, как донос на соседа стал единственным способом застраховать себя самого. Крестьяне — беспомощная масса. История знает мало примеров, когда они всерьез угрожали правящим. Крестьянские бунты почти всегда служили орудием. Вожди, чаще всего некрестьянского происхождения, использовали их для своих целей. Сила крестьян только в их числе: силой они являются только тогда, когда приходит такой человек, как Ленин, который бросает это число на весы событий. Конечно, крестьяне способны доставить неприятности в моменты потрясений, например во время войны. Пока существует частное крестьянское хозяйство, оно представляет собой естественную базу партизан. В крестьянской хате они запасаются продовольствием, спят, разрабатывают планы действий. Контроль, который гарантирует колхоз, где за каждым шагом его членов легко следить, необходим, чтобы предотвратить подпольную деятельность противника.

Гораздо важнее крестьян — рабочие. Большинство из них настроено неприязненно. Это понятно: им не нравятся нормы, которые они должны выполнять; эти нормы все время повышаются. Лозунг «рабочей солидарности» не означает, что можно терпеть солидарность коллектива на заводе; солидарность ломают путем создания института «передовиков труда» — передовики обязуются перевыполнять нормы, как не могут их товарищи. Это делается двумя средствами: игра на честолюбии и давление аппарата. В умах рабочих можно наблюдать раздвоение, противоречивость. С одной стороны, рабочие оценивают выгоды, которые обеспечивает им система. Безработица ушла в прошлое. Наоборот, постоянно не хватает рабочих рук. Работу имеет не только глава семьи, находят работу также остальные члены семьи, благодаря суммированию заработков семья может питаться (конечно, в те периоды, когда магазины лучше снабжаются) лучше, чем прежде. Дети рабочего имеют большие возможности для выдвижения, именно из них набирают кадры новой интеллигенции, ими укомплектовывают аппарат. Рабочий (в некоторых отраслях промышленности) ощущает профессиональную гордость, чувствует себя одним из хозяев завода. Он имеет возможность доучиваться на бесчисленных вечерних курсах. Летом, если он на хорошем счету у Партии, он может провести бесплатный отпуск в доме отдыха. Однако, с другой стороны, он не может защищаться от эксплуатации работодателя, которым является государство. Представители профсоюза (то есть, как все в государстве, орудия Партии) и дирекция завода представляют один team [188], они заботятся прежде всего об увеличении продукции. Рабочим объясняют, что забастовка — это преступление: против кого им бастовать? Против себя? Ведь средства производства принадлежат им, государство принадлежит им. Такое объяснение, однако, не очень убеждает. Цели государства не идентичны целям рабочих, которым не позволено сказать вслух, чего они, в сущности, хотят. В государствах Центральной и Восточной Европы производство служит тому, чтобы поднять потенциал Империи и компенсировать промышленную отсталость России. На планы производства рабочие не имеют никакого влияния; планы не разрабатываются в соответствии с потребностями граждан. Большая часть производимых товаров уходит на Восток. Кроме того, каждый продукт рук рабочего является предметом многочисленных бухгалтерских операций. На заводе сидят целые штабы чиновников, которые считают, записывают, занимаются статистикой; то же самое происходит на всех уровнях государственной иерархии — также на государственных оптовых складах и в государственных магазинах розничной торговли. Если товар наконец доходит до потребителя, он очень дорогой: в его цену включают расходы на зарплату массы чиновников, через руки которых он прошел. Оборудование на заводе устаревшее, нет необходимых запчастей, рабочим велят ремонтировать оборудование своими средствами: производство — прежде всего, даже ценой полного износа оборудования. Дисциплина труда — суровая. За опоздание на несколько минут, за медлительность в работе грозят взыскания. Поэтому ничего удивительного, что в сознании рабочего плохие стороны системы перевешивают хорошие. Но говорить он может только «да». Если он будет проявлять недовольство, им займется политическая полиция, тайными агентами которой являются его товарищи, а часто и друзья.

Вспыхивающие время от времени стихийные забастовки не опасны сами по себе, потому что после массовых арестов участников спокойствие бывает быстро возвращено. Однако они опасны как симптомы, показывающие, что недовольство дошло до напряженности, которая может разрядиться в актах отчаяния. Забастовка требует определенного минимума организации, поэтому ничто не рождает у партийных диалектиков такого беспокойства. Только рабочие являются классом, способным к организованному действию, — этот принцип Маркса не забыт. Никакое действие, однако, невозможно без лидеров. Если лидеры мыслят правильно, то есть понимают необходимости исторического процесса, то рабочая масса не подымется ни на какие протесты.

Все, стало быть, сводится к господству над умами. Новая и невероятно разросшаяся бюрократия набирается из молодежи рабочего происхождения. Нужно дать все возможности учиться и выдвигаться энергичным и деятельным единицам из рабочей среды. Дорога перед ними открыта. Дорога открыта, но она охраняется: их мышление должно опираться на незыблемые принципы диалектического материализма. Этому служат школа, пресса, литература, живопись, кино и театр. Нужно также вспомнить о значении одного нового учреждения: чем в Средние века была часовня, тем сейчас является красный уголок; он существует на каждом заводе, в каждой школе, в каждой конторе; на стенах висят портреты вождей, декорированные красным; здесь проходят каждые несколько дней собрания с положенными докладами. Влияние этих собраний подобно влиянию церковных обрядов: мудрая католическая Церковь знала, что вера — это скорее дело коллективного внушения, нежели индивидуальных убеждений. Коллективные религиозные обряды вводят в состояние веры незаметно; жест рук, сложенных для молитвы, коленопреклонение, песнопения предшествуют вере — вера есть явление психофизическое, а не только психическое. Эдвард Гиббон, описывая результаты декретов Феодосия, запрещающих языческие обряды («The Decline and Fall of the Roman Empire», XXVIII [189]), говорит так: «Религиозные чувства поэта или философа могут тайно поддерживаться молитвой, медитацией и научными исследованиями; но совершение публичных богослужений кажется единственной прочной основой религиозных чувств простого народа, черпающих свою силу из подражания и привычки. Прекращение этого публичного ритуала может совершить, в течение немногих лет, важное дело национальной революции. Память богословских суждений не может долго сохраняться без искусственной поддержки священнослужителей, храмов и книг. Необразованные массы, умы которых все еще волнуемы слепой надеждой и суеверными страхами, будут быстро убеждены своими властителями, что они должны обратить свою привязанность к правящим божествам века; они незаметно проникнутся искренним рвением, поддерживая и пропагандируя новую доктрину, принять которую принуждает их поначалу духовный голод» [190].