Черная сотня. Происхождение русского фашизма

Возможно, в этих суждениях есть доля истины: даже такого разнопланового литератора, как Илья Эренбург, трудно вообразить певцом сибирских лесов, тайги или казацкой станицы. Однако любую национальную литературу образует множество тем, настроений, стилей. Для подавляющего большинства русских детские стихи Самуила Маршака были и остаются такой же частью национальной традиции, как популярные песни сталинской эпохи, написанные Исааком Дунаевским.

В любом случае культурный антисемитизм проявляют лишь некоторые группы интеллигенции. Пропаганда была бы куда эффективнее, если бы антисемиты могли доказать, что во времена жестокого дефицита «евреи живут лучше», чем остальное население. Но этим аргументом пользуются редко: доля евреев в номенклатуре и среди других получателей высоких доходов не так уж велика. Правда, немало евреев занялось предпринимательством, а гнев правых как раз обращен против мафии — по их словам, она мертвой хваткой вцепилась в русскую экономику и загребает (или крадет) миллиарды рублей (или долларов). Но эта мафия, насколько можно судить, состоит из русских (включая бывших партийных бонз) и из представителей южных кланов — кавказцев, жителей Средней Азии. Евреи здесь не выделяются и вряд ли могут быть очевидной мишенью.

С исходом евреев из бывшего Советского Союза и постоянным уменьшением их значения во всех сферах жизни объективные основы антисемитизма, то есть политические и социальные условия, порождающие антиеврейские настроения, разрушаются. Правда, прямой связи между уровнем антисемитизма и «объективными условиями» не существует: в Германии начала 30-х годов еврейский вопрос объективно был не самым главным, что не помешало нацистской партии набрать силу, стоя на идейной платформе, в которой антисемитизм был очень важным элементом. Очень возможно, что в будущем антисемитизм станет мене» нужен русской правой, но вряд ли он исчезнет совсем.

В определенных группах населения сохраняется глубинная ксенофобия — страх и ненависть к инородцам. Этим людям необходимо иметь врага. Метафизический, абстрактный еврей еще послужит антисемитам для объяснения великих бед России. Молодежи, возможно, это уже не так интересно, но старшее поколение — те, кому за пятьдесят, — реагирует на пропаганду весьма остро, особенно в период больших эмоциональных потрясении и душевных травм.

Необходимо упомянуть о двух других составляющих современной русской идеологии, хотя они не новы и не слишком перспективны. В 1990–1991 годах наблюдалось некоторое возрождение панславизма: славянские фестивали прошли не только в Москве, но и в Рязани и Смоленске; создавались культурные фонды, проводились политические конференции с участием иностранных гостей [260]. Однако эти мероприятия не вызвали большого энтузиазма, возможно, из-за общего ощущения, что славянские братья внутри и вне прежнего Советского Союза не проявляют особого интереса к тесным связям с Россией. Каковы же могут быть мотивы организаторов нового движения славянской солидарности при таком слабом отклике общественности? Вероятно, они надеются, что со временем возникнут некие общие интересы — если не с правительствами западных славянских стран, то с группами, которые в равной степени отвергают капитализм, либерализм и западный образ жизни в целом. Более интересно в интеллектуальном смысле возрождение евразийства. Первыми евразийцами была небольшая группа молодых эмигрантов-интеллигентов, живших преимущественно в Праге. В 1922 году они опубликовали сборник статей «Исход к востоку», который и стал их манифестом. Членов группы объединяла идея, что если в прошлом для России была важна западная культура, то будущее России — на Востоке.

Вера и азиатскую миссию России не нова, в XIX веке ее разделяли поэты, философы, военные. Они считали, что Россия во многом отличается от Запада, поэтому ей следует не копировать европейские институты, а обратить свою энергию на Восток, где она может сыграть важную положительную роль. Евразийцы восприняли некоторые идеи славянофилов, некоторые — отвергли, осознав, что славянская солидарность, к которой столь часто взывают, в большой степени лишена реального содержания. Они восприняли некоторые коммунистические идеи (точнее, им импонировал динамизм нового режима), но полагали, что в конечном счете большевизм не сможет предложить ничего положительного и, когда это обнаружится, евразийство займет его место как ведущая идеология России.

Эти идеи не были и специфически русскими. Евразийцы широко заимствовали их у новой науки — геополитики, а что касается концепции, рассматривающей Запад как старый, истощенный организм, которому противостоят молодые и динамичные народы Востока, то она впервые появилась в Германии.

Расцвет евразийства продолжался около десятилетия — к 1933 году пар из него вышел, движение раскололось, и его участники пошли разумными путями. В свое время евразийцев заметили, ибо их лидеры обладали литературными талантами и определенной свежестью мысли. Как признал теолог Флоровский, один из ранних евразийцев, много вопросов они поставили правильно, но большинство их ответов были ошибочными или вовсе не относились к делу [261]. Евразийцы так и не разъяснили, что они имели в виду — реально существующий Восток или умственную абстракцию; не дали понять, хотели ли они синтеза Европы и Азии или отвергали и ту, и другую; являлась ли их приверженность к православной религии более глубокой, чем их восхищение исламом и буддизмом. В ретроспективе евразийство напоминает моду на «третий мир», возникшую на Западе в 50–60-е годы и плохо соотносившуюся с реалиями «третьего мира», — в большой степени эта мода отражала наивные надежды некоторых кругов на предполагаемый культурный, политический и экономический потенциал «третьего мира» [262].

Если евразийство не стало значимой политической и культурной альтернативой в 20-е годы и умерло естественной смертью — что же вызвало его возрождение семьдесят лет спустя? Ответ найти нелегко. Отчасти дело в давнишнем стремлении оторвать Россию от Запада. Но Азия 90-х годов — еще менее благоприятная почва для российских геополитиков, чем Азия 20-х. Ни японцы, ни китайцы, ни афганцы, ни иранцы и уж конечно не казахи или узбеки не хотят никаких русских в качестве Kulturtrager и не считают Россию спасительным мостом на Запад, родной душой или близким политическим союзником.

Вне всякого сомнения, у России есть традиционные интересы в Азии и на Тихом океане, равно как и в Европе. Бывшее советское министерство иностранных дел старалось развивать культурные отношения со странами Азии. «Евгений Онегин» был переведен на китайский язык. Азиатский конкурс песни проходил в Алма-Ате. Советские этнографы наладили сотрудничество с институтами на Гавайских островах, в Австралии и даже на Тонга [263]. Но все это не поднимается до масштабов «преображения» или новой геополитической ориентации. Фантазии такого рода исходят из посылок, принятых в давно прошедшие времена, когда еще не были изобретены самолеты и «сухопутные мосты» сохраняли определенное значение.

Некогда существовала русская интеллектуальная традиция, в чем-то сходная с геополитикой. Она восходит к Дмитрию Менделееву (1834–1907), знаменитому химику, который был также политическим философом-любителем. Он заявлял, что центр тяжести Российской империи в будущем разместится где-нибудь в районе Омска, в Сибири. Много лет спустя его идеи вновь появляются у романиста Александра Проханова, геополитика-самоучки. Проханов писал, что «враг готовит удар против отчизны со всех концов света», поэтому система обороны России также должна быть глобальной — этим он оправдывал интервенцию в Афганистане. У геополитики Проханова появились и сторонники, и критики [264]. Но дебаты были прерваны: Советы ушли из Афганистана, республики Средней Азии отделились, так что вряд ли центр тяжести России будет располагаться где-то около Омска.