Казаки в Абиссинии

Груз был собран. Оставалось разобрать его по купцам и пуститься в дальнейший путь. Ведь на каждом ящике, на каждом свертке есть надпись красными чернилами, обозначающая имя купца, обязавшегося доставить вещи до Аддис-Абебы. Каким же образом могло выйти такое крупное недоразумение? Сейчас же по прибытии последнего ящика поручик К-ий приступил к выяснению обстоятельств нашего промедления.

Во-первых, из купцов, только трое взялись лично сопровождать наш груз, остальные прислали наемных приказчиков, совершенно неграмотных; во-вторых, на многих ящиках и свертках от росы и потных рук галласов-носильщиков надписи стерлись и их было трудно разобрать; в-третьих, нашлось три купца, носящих одно имя Загайэ, и ни один из них не желал брать свертков с этой надписью, ссылаясь на то, что есть другие Загайэ, которые и обязаны везти эти вещи; в-четвертых, мулов было взято слишком мало по грузу…

За выяснением этих обстоятельств, оказалось, что мы и 15-го выступить не можем. Все утро прошло в разборе груза, гортанных криках и трагических жестах отчаяния. Около полудня из Харара приехал сын нагадий раса, молодой человек, лет восемнадцати, не-дурной собой, державшийся с большим достоинством.

Слухи о недоразумениях в Дэру и Вурка дошли до Харара. С грустью услыхал о неприличном поведении купцов старик геразмач Банти, огорчился Уонди и рас нагадий. Дела не позволили им прибыть и помочь великому послу московов; и так четыре дня не занимался делами, не творил суд и расправу старый губернатор, а проводил эти дни в лагере у русского посла… Таких почестей никому еще не оказывали. Нагадий рас решил послать своего сына. Сопровождаемый толпой купцов, он обошел наши вещи и разобрал, кто был виноват в Дэру. За палатку, не попавшую в опись, начальник миссии приказал уплатить и дело наладилось…

Я потому описываю так подробно эти мелкие ссоры и недоразумения с купцами, что они хорошо характеризуют абиссинцев. Семит по племени — он во всем, касающемся торговли или денег, настоящий еврей. Обмануть, не исполнить обещания, взять дороже, выклянчить талер это его дело. Талер для него дороже, нежели свобода, даже жизнь. Благородный воин — становится грязным жидом, как только дело коснется торговли, наживе, рубля…

Нам всюду оказывали громадный почет. Геразмачи и кеньазмачи с отрядами ашкеров встречали нас в конце каждого перехода. Но и они ничего не могли поделать с купцами. «Мы не вольны в них. Мулы их, они идут, как хотят, сам негус не может им приказать идти скорее, чем они могут идти, не надрывая животных…», вот ответ, который мы получали от всех абиссинских начальников.

И со всем тем приемы надувательства их были самые детские. Надпись стерлась, и хотя я и знаю, что груз мой, я не везу, покажи, дескать, надпись… Мы сравнивали сомалей с детьми — это тоже дети с их слезами, с их трагическими пантомимными жестами, с их криками и воем, но это дети, побывавшие в колонии малолетних преступников…

Пятница, 16-го января, от Бурка до Ибибэм — 18 верст. Отряд наш выступил с бивака в 8 1/2 часов утра. Около часа мы шли по прекрасной дороге, покрытой черноземом и поросшей высокой травой, прошли мимо красивого ручья Бурка, достигающего у дороги глубины до двух сажен при ширине в три аршина, падающего маленькими водопадами, с берегами, покрытыми густой травой и высоким тростником… От реки дорога начала подыматься кверху и вскоре мы достигли высоты 6,500 футов.

Кругом видны были горные отроги, покрытые лесом. Громадные иркумы, с носами, длиною в 5–6. вершков, с ресницами на глазах и темно-зелеными перьями, бродили в траве, по крутым скалистым обрывам бегали стада павианов-гамадрилов. Поручику К-му, ехавшему в арьергарде, удалось заметить такое стадо. Он слез с мула и стал карабкаться по скалам. Стадо перевалило через горный хребет и, своеобразно похрюкивая, стало спускаться с гор. Старик-вожак один остался, желая, провидимому, присмотреться к неизвестным ему белым людям. Он влез на невысокий куст и зло смотрел на К-го. Поручик К-ий выстрелом из 3-х-линейной винтовки сразил павиана. Это был чудный самец, почти двух аршин ростом, с густой седой гривой и громадными зубами. Он был поражен в самое сердце. Весил он более двух пудов. Его руки были величиною с руку взрослого человека. С триумфом его привезли в лагерь…

Перевалив через один горный хребет мы подошли к другому и снова начался утомительный подъем и потом снова спуск. Этот перевал продолжался более часа. Здесь, отойдя к югу от дороги, около версты, мы стали биваком на погорелом склоне горы у ручья Ибибэм. Последние мулы пришли в 4 1/2 часа дня. Около того же времени в горах два раза прогремел гром, упало несколько дождевых капель, походили тучки, словно в раздумье спрыснуть им весенним дождичком «сэфыр москов «(русский лагерь), или пощадить его, — да раздумали и в 6 часов солнце зашло при совершенно ясном небе.

Поутру мой рапорт был, как всегда: «в конвое больных нет, наказанных нет, в течение ночи происшествий никаких не случилось».

Температура ночью была + 13® R.

Суббота, 17-го января. От Ибибэм до Кэфу — 20 верст. Весь путь состоял из двух громадных подъемов и спусков. Мы пересекли два горных, поросших лесом, хребта, и после 3 1/2 — часового пути подошли к горному ручью Кэфу. Между хребтами лежала долина и на ней абиссинская деревня Хирна, обычное место остановки караванов, идущих в Аддис-Абебу.

Караван на мулах шел быстро, почти не отставая от нас, и к 2-м часам лагерь уже был поставлен на площадке, среди леса, между красивых лесных островов…

Сегодня восемнадцатый день, как мы не имеем никаких писем, никаких известий из Европы. По мере удаления от нее она сжималась, становилась меньше и меньше, будто мы смотрели на нее с воздушного шара, или в обращенный бинокль. Все мелкие интересы городской, петербургской жизни стушевались, исчезли, потонули в интересах целой Европы, целого мира. Странно подумать, что таинственное озеро Рудольфа, златоносная Каффа ближе, доступнее для нас, нежели для вас Одесса или Берлин. Центральная Африка, дебри, где бродил Ливингстон, страна львов и слонов, тут подле, a родной Петербург, тихий Дон, с покрытыми снегом степями, где-то далеко, далеко. И люди там кажутся маленькими, события мелкими… Тут, подле идет жизнь, так мало касающаяся Европы, так отличная от нее, что, наконец, забываешь обычаи запада, смотришь на все с иной точки зрения, совершенью новой; политические горизонты становятся шире, видишь эти жадные руки, протягивающиеся к высоким горам и дремучим лесам…

Но, довольно…

Наши палатки раскинуты, а «рас Манже» С-он зовет к завтраку. Идем есть антилопу, убитую вчера Крыниным, и гречневую кашу на сале.

Завтрак кончен. Кто с двустволкой, или винтовкой идет, чтобы тщетно искать леопарда и. возвратиться с гуарецой или оленем, кто улегся в тени душистого жасмина помечтать о родине… Боюсь, что его мечтания закончатся сном.

Полковник A-он заканчивает свои вычисления, дописывает съемочную легенду, поручик К-ий хлопочет с караваном, говорит с купцами…

В восемь часов раздается сигнал «сбор начальников» и мы идем есть суп из баранины, баранину и заедать чай кислой инжирой.

Потом разойдемся по палаткам и где Тургенев, где Armand Sylverstre с его поэзией любви, где лихая солдатская песня заставят забыть на минуту, что находишься в Африке, пока вой леопарда или дикий крик осла не напомнят обстановку лагеря вдали от родины.

Воскресенье, 18-го января. От Кэфу до Шола. 18 верст. Опять маленький переход! Купцы категорически отказались идти по нашему маршруту до Куни. Мулы устали, горы высоки, груз велик: животные не могут идти дальше. Мало того, они потребовали еще три дневки на пути… Сколько было вчера вечером из-за этого спора, шума, крика около палатки К-го. Переводчик едва успевал переводить трескучие речи возмутившихся купцов. Жесты были полны трагизма, торговались из-за каждой версты, из-за каждого подъема или спуска. Действительно мулы и лошади в ужасном виде. Нет ни одной не побитой. Побои ползут вдоль по спине и бледно-розовое пятно с кровавыми подтеками занимает всю холку и крестец. Поручик К-ий употребил все усилия. Он произнес им речь на абиссинском языке, грозил им всеми ужасами гнева негуса, но упорства купцов сломить не мог. Сегодня идем до Шола.