Как я был «южнокорейским шпионом»

Существуют и версии, объясняющие выдворение из страны южнокорейского дипломата и мой арест с точки зрения внешней политики России. Так, Черный не исключает, что «такой скандал был выгоден лишь тем, кто хотел переориентировать интересы России с Юга на Север Корейского полуострова. Что это за силы, догадаться легко. Чо Сон У и Моисеев стали заложниками манипуляторов внешнеполитическими интересами страны». [65]

Профессор университета штата Миссури (США) Цой Сон Ван подготовил в 1999 году весьма объемный научный доклад «Политика России в отношении Южной Кореи: инциденты с самолетом рейса КАЛ-007 и выдворением разведчика», [66] в котором анализирует произошедшее в контексте внешней политики России и в увязке с событием 1 сентября 1983 года, когда советский истребитель сбил над Сахалином рейсовый «Боинг-747» южнокорейской авиакомпании Korean Airlines, оказавшийся в воздушном пространстве СССР, в результате чего погибло 269 пассажиров и членов экипажа.

В первую очередь профессор подчеркивает, что «инцидент произошел в контексте новой внешнеполитической линии России, в которой министр Примаков сделал упор на национальную гордость, национальные интересы и безопасность». По его мнению, «Примаков занял жесткую позицию в связи с инцидентом по выдворению разведчика для того, чтобы восстановить гордость, которой страна лишилась с утратой советского статуса сверхдержавы, превратившись в раненую великую державу». Профессор считает, что с 1994 года Москва стала проводить политику улучшения отношений с Пхеньяном в ущерб российско-южнокорейским связям, о чем свидетельствовал визит в Северную Корею спецпосланника президента России А. Н. Панова, но одновременно Россия стала терять влияние на КНДР в результате «честных» переговоров Пхеньяна с Вашингтоном по ядерной проблеме. И потому, делает он вывод, «правительство Ельцина использовало инцидент для восстановления рычагов воздействия на Северную Корею».

В целом же, полагает профессор Цой, «высылка сотрудника разведки, имевшего дипломатический статус, — это показатель изменения политики России в отношении Сеула… Хотя Россия не может не сотрудничать с Южной Кореей в экономической области, она не может и игнорировать внутреннее политическое давление со стороны того, что осталось от военного истеблишмента, равно как и со стороны бывших коммунистов и их союзников в Думе, требующих, чтобы российская внешняя политика стремилась к поддержанию баланса между Северной и Южной Кореей».

Что касается понимания причин случившегося в самой Южной Кореи, то официальный «Корейский ежегодник за 1999 год» в разделе «Дипломатический скандал с Россией» расценивает этот скандал как имеющий чисто политическую подоплеку — «выражение неудовольствия отношением со стороны Южной Кореи. Россия была раздосадована тем, что ее проигнорировали в четырехсторонних переговорах по мирному урегулированию в Корее, несмотря на то, что она играла основную роль в Корейской войне 1950–1953 годов.

России также не нравилось настойчивое требование со стороны Южной Кореи погасить задолженность в 1,7 млрд долларов основного долга и процентов по кредиту, который она получила в 1990 году». [67]

Версия, связанная с погашением задолженности перед Южной Кореей, неожиданно получила независимое подтверждение в ходе моей более поздней беседы с юрисконсультом, стоявшим у истоков получения этого кредита и в дальнейшем участвовавшим в переговорах по его урегулированию. Я с ним познакомился в Сеуле в январе 1990 года, так как тоже был в составе сопровождающих спецпосланника президента СССР, заместителя министра иностранных дел И. А. Рогачева, которому было поручено ведение переговоров по получению трехмиллиардного кредита. По его словам, в начале 90-х, когда Россия полностью зависела от внешних заимствований, согласие российской стороны выплатить долг Южной Корее было обеспечено большими деньгами. Необходимо было серьезное потрясение в двусторонних отношениях, чтобы использовать его в качестве предлога для отказа от выполнения тех договоренностей.

С точки зрения южнокорейского АПНБ, руководители которого высказали недоумение действиями своих российских коллег, «арест Моисеева и высылка Чо Сон У стали результатом конфликта между российскими МИД и ФСБ, ведущими борьбу за влияние». [68]

Думается, что все вышеизложенные версии имеют право на существование — каждая в отдельности и, скорее всего, в их совокупности. Но вместе с тем у меня есть и свое понимание произошедшего, не исключающее изложенного выше, а его дополняющее. Поскольку, повторяю, было бы упрощением сводить все к какой-то одной версии.

Способ расправляться с конкурентами или неугодными по каким-то причинам сослуживцами с помощью спецслужб и манипуляций с секретными документами в российской действительности не нов. Если неукоснительно соблюдать инструкцию и, отвлекаясь на другую работу, каждый раз сдавать секретные документы в спецчасть, то просто-напросто не хватит времени, чтобы их проработать. Поэтому такие бумаги в течение рабочего дня во множестве лежат на столах. Так что при желании легко можно взять со стола отвернувшегося или вышедшего на минуту коллеги документ с грифом «секретно» и уничтожить его. И дело сделано: объяснительные записки, служебное расследование, выговор и — как минимум увольнение.

Можно полагать, что и в моем случае задача была схожа: шепнуть кому надо на ушко, чтобы помогли, убрав меня, освободить должность, которая является ключевой для формирования российско-южнокорейских связей и через которую, как через диспетчерскую, они все проходят. Но сила удара оказалась чрезмерной. Не был учтен зуд шпиономании, который охватил в то время ФСБ, и стремление ее сотрудников заработать служебные очки на изобличении «шпионов».

Атака по принципу «держи вора!» была начата в 1996 году, когда посольство России в Сеуле высказало уверенность в утечке сведений по некоторым проблемам российско-южнокорейских отношений.

Эта информация поступила как в МИД, так и в ФСБ, а также в другие ведомства. В МИДе она не вызвала никакой сенсации и даже разговоров, поскольку всем были понятны мотивы ее появления, с одной стороны, а с другой — наша позиция по тем конкретным вопросам, указанным в информации, была настолько прозрачной и ясной, без каких-либо подвохов и подводных камней, что тайны не представляла: мы хотели как можно больше получить денег в счет компенсации за бывшую российскую земельную собственность в Сеуле и продать как можно больше оружия южнокорейцам в обмен на обещание дружбы. Посольская информация была воспринята как попытка «прикрыться» и оправдание топтания на месте в переговорах, которые было поручено вести посольству. Посольство готовило и все материалы к переговорам, лишь периодически информируя Москву об их содержании.

Да и в целом в МИДе было понятно, что наши действия и планы на Корейском полуострове, где российское присутствие в 90-е стремительно приближалось к нулю, были настолько очевидны с точки зрения беспомощности, что значимой утечки информации просто быть не могло.

В ФСБ же посольская информация, судя по всему, приобрела в силу существовавшей там обстановки самостоятельное значение, независимо от того, какие цели и что имели в виду ее авторы. Без разбирательства в существе вопроса, она была воспринята как команда «фас!». В оперативную разработку были взяты все контакты южнокорейских дипломатов в Москве, в первую очередь, видимо, открытых представителей спецслужб РК.

«К нам, — рассказывал анонимный сотрудник Департамента контрразведки ФСБ в интервью газете «Труд», — поступила оперативная информация, что южнокорейская сторона как-то уж слишком хорошо осведомлена о некоторых важных моментах российской политики. На весьма серьезных дипломатических переговорах оказывалось, что наши партнеры знают больше, чем нам бы хотелось». [69]