В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

В героях второго типа, сомневающихся, слабых, ненавидящих себя и поэтому, как правило, жаждущих смерти, движущим мотивом выступает, как сказано, мотив изоляции и замыкания в закрытом (или заполненном только собой, и поэтому безвыходном и скучном) пространстве. Именно так они пытаются отстоять и сохранить самостоятельность, уйти от растворения себя и смешивания с чуждой стихией "всеобщего" существования. Но, с другой стороны, ведь это именно они не приемлют никакого насилия - ни над собой, ни над чем-либо вообще в мире. Они чаще всего и представлены кропотливыми собирателями памяти - памяти о ветшающем и разрушающемся на их глазах платоновском мире, собирателями тех свидетельств, по которым - то ли в день Страшного суда, то ли после того, как наука разгадает тайну вечной жизни можно будет воздать всему сущему по заслугам - и палому листу, и брошенному на дороге лаптю, и одиноко живущему в доме Якова Титыча таракану.

В ранних же своих героях (третьего типа), неистово жаждущих борьбы и постоянно добивающихся цели, утверждающих себя в жизни, главенствует как раз обратный, центростремительный мотив - размыкание замкнутых пространств, с обрыванием всех ненужных связей, устремленностью наружу, к выходу из себя, в космос. Эти герои приемлют всякое насилие - и над природой, и над всем миром, и над собой. Они тоскуют и страждут, скучают и мучаются именно от узости и темноты, от замкнутости своего мира и втиснутости в тесную оболочку собственного тела. Они болеют и живут интересами только всего человечества, им скучно оставаться наедине с собой (со своим органиченным разумом и пятью чувствами): они сознают себя узниками тела, их угнетает всякое замкнутое пространство (как вообще любое повторение, которое они болезненно переживают как дурную бесконечность). Эти герои не просто исчезнут в позднем творчестве мастера, но они претерпят изменение авторского отношения к себе, прочно усвоив трагизм и безысходность героев "второго" типа. Они будут по-прежнему жаждать вечного Эроса - соединения с другими, со всем человечеством (как Москва Честнова, физик Семен Сарториус или хирург Самбикин из "Счастливой Москвы"), но к их врожденному энтузиазму добавится трагизм:

Сарториус с грустью посмотрел на него : как мы все похожи, один и тот же гной течет в нашем теле (СМ).

СКУПОСТЬ УМА - ЖАДНОСТЬ ЧУВСТВА :

поэтика деформации привычных понятий у Андрея Платонова[85]

Такие слова, как скупость и жадность, с одной стороны, и ум и чувство, с другой, имеют в произведениях Платонова повышенный удельный вес: частота их встречаемости больше средней (по языку в целом) соответственно в 2,4 и 3,2 раза для первой пары и в 2,6 и 3,6 для второй.

В подсчет были включены все употребления слов скупо скупой скупиться скупость и жадно жадный жадность, а также - ум умный умен умно умник умница и чувство чувствовать - по четырем наиболее объемным произведениям Платонова, т.е. романам и повестям "Чевенгур" (1927-1930), "Котлован" (1931), "Ювенильное море" (1932) и "Счастливая Москва" (1933-1936), которые в сумме насчитывают более 200 тысяч словоупотреблений. Частота каждого из этих слов сравнивалась с его средним употреблением по рубрике "Художественная проза" в "Частотном словаре русского языка" - Засорина 1979).

Исследовать таким образом "ключевые" для писателя слова и темы - само по себе достаточно увлекательное, но, так сказать, все же слишком "одномерное" занятие. Иным параметром, на котором возможно проверить свою интуицию (и "поверить" соответствующие, стоящие за ней литературоведческие спекуляции холодом статистических подсчетов), является степень их переосмысления или "сдвига" опять-таки относительно языкового (общепринятого) употребления. В то время как для самобытного писателя Велимира Хлебникова мир творится уже на уровне слова - в россыпях неологизмов и самобытных слов, для подавляющего большинства писателей поэтической единицей ("экспрессемой" - Григорьев 1972) надо считать более сложное и замысловатое единство, принимающее в разных случаях разную форму. На примере Платонова мы имеем удобный случай для того, чтобы фиксировать его излюбленный способ поэтического остранения - неологизм-словосочетание. Например:... Именно с их помощью Платонов взламывает язык и разлагает его на нужные ему в работе "составляющие". (Если снова привлечь числовые подсчеты, то более 20 % всех употреблений слов скупость и жадность оказываются переосмысленными. Для слов ум и чувство такой подсчет не производился, но сами их сдвиги будут прослежены ниже.)

* * *

Вообще-то Чувства - в принятой Платоновым картине мира (т.е. в картине, как бы всерьез претендующей на то, чтобы быть "официально признанной" в большевистской стране) - это всего лишь некий жалкий пережиток "буржуазного прошлого", от которого давно пора было бы отказаться человеку (но пока все "никак не получается"). Чувства постыдны, лучше бы их совсем не было, поскольку они только мешают человеку: с ними пока неясно, что делать - при долженствующем вот-вот наступить коммунистическом будущем. Ведь это то, что роднит человека с его первобытными предками. Как считается со времен европейского рационализма, главное в человеке - Разум (и только он заставляет "звучать гордо" само его имя).

Человек у Платонова будто обделен обычным набором отчетливо различимых чувств (основные из которых - горе, грусть, печаль, сожаление, уныние, обида, гнев, ярость, ревность, зависть, удивление, надежда, радость, счастье, веселье, воодушевление). Набор самих единиц, способных выражать эти чувства, как бы пересмотрен, "отцензурирован" автором - из него оставлены чувства только самые необходимые, без которых человеку уж никак не обойтись. В этом Платонов действует так же авторитарно, как законодатели литературной фантастики и антиутопий - свифтовского "Гулливера", уэллсовского "Острова доктора Моро", замятинского "Мы", булгаковского "Собачьего сердца" или оруэлловского "Animal farm". Но все же от самих слов - обозначений старого арсенала чувств оказывается не так-то просто избавиться. Поэтому они, слова, в основном, оставлены те же, что и в обычном языке, но обозначается ими значительно сокращенный, насильственно урезанный инвентарь чувств. То, что герой Платонова в какой-то момент испытывает, обозначается не метафорически, как вообще чувства принято описывать в языке (печаль - печет, иссушает душу, от горя - душа горит, тоска - ее сжимает, гложет, давит, счастье - распирает человека, от увлечения - душа уносится вдаль, воспаряет (ввысь) или же человек - пребывает где-то вне себя, на седьмом небе и т.п.). У Платонова зачастую чувство может быть названо просто любым, будто взятым наугад, "первым подвернувшимся под руку" словом из общего гнезда, все единицы внутри которого выступают как условные синонимы. (Следовало бы, вообще говоря, в точности выяснить очертания этих диковинных "чувственных" гнезд. Ведь одновременно они могли бы служить терминами специфического платоновского тезауруса - если мы захотим в дальнейшем описать эти гнезда как некую систему ключевых для автора смыслов.)

Скупость и жадность

Некими исходными, родовыми и универсальными понятиями платоновского языка Чувств, на мой взгляд, выступают скупость и жадность. Для Платонова они описывают как бы в чистом виде саму внутреннюю суть человека - область его воли, желаний, страхов и страстей. При этом они могут совершенно лишаться того оттенка порицания, которым сопровождаются в нашем обычном языке. Автор поистине не скупится наделять отсылками к этим "базовым" Чувствам любые, в том числе и самые возвышенные помыслы своих героев. Кажется, что ни для кого из них ни 'быть жадным', ни 'проявлять скупость' вовсе и не зазорно: это просто открытые, более "откровенные", чем обычно, обозначения любых проявлений человеческого "сердца", так что платоновскому повествователю никогда не стыдно бывает в них признаваться. Этим как бы иллюстрируется намеренно (и даже с избытком) "материалистический" подход к предмету - в противоположность старому, как "буржуазному" и "дворянскому", лицемерно пытавшемуся скрыть "истинные" побуждения человека.