Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры

17-го июня в «С.-Петербургских ведомостях» (№ 141) было напечатано первое объявление от генерал-губернатора о том, что накануне в Рождественской части холерной эпидемией заболели и умерли маляр, будочник, а в Литейной – трактирный маркер, в течение нескольких часов; 18-го числа появился первый бюллетень о заболевших и умерших в течение первых четырех дней: цифры, очевидно приблизительные, могли дать только понятие о пропорции умиравших к заболевавшим – 24 : 48 – половина на половину.

Несправедливо было бы, безусловно, порицать врачебно-полицейские меры, немедленно принятые. Из них бо́льшая часть была весьма разумна в теории, но, к сожалению, не в их применении к делу. Излишнее усердие исполнителей правительственных распоряжений и неопытность докторов имели, как известно, самые печальные последствия. Был учрежден особый комитет; были в каждую часть города назначены особые попечители; устроены больницы; отмежеваны под городом особые участки для погребения холерных; в газетах ежедневно печатались диетические наставления, рекомендовались лекарства, предохранительные средства… но все эти меры были совершенно бессильны против ужасной паники, обуявшей все сословия столицы, – паники, которая в простом народе вскоре перешла в безумное отчаяние. В горе народ, как один человек, взятый в частности – упрям, раздражителен; кротость, разумные убеждения – единственные орудия против болезненной, нервической раздражительности. Эта простая истина была упущена из виду тогдашнею администрацией. Нижние полицейские чины, на которых была возложена тяжкая обязанность отвозить холерных больных в больницы, отнеслись к ней с яростным усердием, исполняя свою обязанность с мягкосердием фурманщиков. Больничные кареты разъезжали по городу и в них забирали заболевавших на улицах и в домах. Чтобы попасть в подобную карету, жителю Петербурга, в особенности простолюдину, достаточно было или быть под хмельком или присесть у ворот, у забора, на тумбу. Не слушая никаких объяснений, полицейские его схватывали, вталкивали в карету и везли в больницу, где несчастного ожидала зараза – если он был здоров, и почти неизбежная смерть – если был болен. Умирали в больницах вследствие чрезмерного старания и совершенного неумения докторов. С ожесточением вступая в борьбу с холерой в лице больных, бедные врачи были к ним безжалостны. Мушки, горчичники, микстуры, горячие ванны – наконец, кровопускания… вся эта масса средств рушилась на несчастных больных целой лавиной и, разумеется, всего чаще их придавливала. Особенно неуместно было кровопускание в болезни, при которой вся кровяная пасока извергается человеком! Но тогда этого не принималось во внимание. Фурманщики, забиравшие больных из домов, бывали к ним еще безжалостнее, нежели к прохожим на улицах. Последним еще удавалось иногда убегать, откупаться; но к ограждению больных в домах (особенно в артелях) от усердных полицейских даже деньги были бессильны. Боязнь, что «начальство взыщет», заглушала в них чувства и человеколюбия и корыстолюбия. Одной из побудительных причин мятежа на Сенной и разгрома больницы в доме Таирова был следующий, действительно, возмутительный факт [10].

У одного купца на Большой Садовой жил в кучерах молодой, недавно женатый парень. Утром 23-го июня он куда-то выехал с хозяином, оставив свою молодую жену совершенно здоровою, а возвратясь домой часа через два с ужасом услышал, что она захворала холерою и отвезена в Таировскую больницу. Несчастный опрометью бросился туда и был встречен известием, что жена его скончалась и снесена в сарай… Немало слез и молений стоило бедняку, чтобы ему дозволили взглянуть на покойницу. Его ввели в «мертвушку»: трупы мужчин и женщин, совершенно нагие, лежали на полу, в ожидании гробов, осыпанные известью… Он отыскал труп жены, рыдая, упал на него и к крайнему ужасу и невыразимой радости заметил в нем признаки жизни. Как безумный, схватив жену на руки, он выбежал во двор, осыпая проклятиями больницу и докторов. Мнимоумершая, которую немножко поторопились снести в мертвушку, часа через два действительно скончалась, но несчастный муж был одним из главных действующих лиц в кровавой драме разгрома Таировской больницы. Заметим здесь, что главным доктором ее был кол. сов. Земан (убитый разъяренной чернью), ординаторами: иностранный доктор Тарони и надв. сов. Молитор, подвергшиеся, если не ошибаемся, одинаковой участи с Земаном. Не распространяемся о бунте на Сенной, о котором сохранилось такое множество рассказов, из которых некоторые и неверны, и преувеличены; скажем только, что на другой же день посещения покойным государем этой площади вместе с водворением спокойствия последовала отмена полицейского вмешательства в отправление холерных по больницам, о чем было объявлено от генерал-губернатора («СПб ведомости» 25-го июня 1831 года, № 147) с оговоркой, чтобы трупы умерших от холеры не оставались в домах долее суток во избежание заразы…

В последнюю неделю июня месяца и в первые три дня июля смертность достигла крайнего предела. Доказательства тому не в «Ведомостях», в которых цифры уменьшались наполовину – нет! доказательства несомненные – на холерных кладбищах, на которых доныне уцелели памятники, помеченные упомянутыми числами с 24-го июня по 4-е июля рокового, ужасного года [11]. 3-го июля было объявлено во всеобщее сведение, что по высочайшему повелению «умершие холерою впредь имеют быть хоронимы не днем, а по ночам». Памятны эти ночи петербургским старожилам. При красноватом мерцающем свете смоляных факелов с одиннадцати часов вечера тянулись по улицам целые обозы, нагруженные гробами, без духовенства, без молитвы; тянулись за городскую черту на страшные, отчужденные, опальные кладбища… Одно из таковых, которому посвящена наша статья, поныне находится на Выборгской стороне, на болотистом поле, покрытом кочками и неведомо почему называемом «Куликовым». Оно лежит за новым арсеналом, в нескольких шагах от католического кладбища. Не надобно обладать слишком нежным сердцем – достаточно быть только человеком, чтобы при входе на это забытое кладбище не проникнуться грустными воспоминаниями. Ветхий забор местами повалился. Широко разрослись вербы, сирень, березы и кое-где елки. Посередине высится большой крест, которым означена была эта «божья нива» 47 лет тому назад…

Между ними видны высокие холмы без всяких памятников, густо опушенные мхом.

«Тут общие, больничные могилы, – объяснил сторож (когда мы посетили это кладбище лет двадцать тому назад). – Под каждым холмом зарыто человек по пятидесяти. Это я как теперь помню. Под большим крестом была раскинута парусиновая палатка: в ней помещался „батюшка“ с дьячком… оба выпивши (да и нельзя иначе: бодрости ради!), и тут же полицейские. Ямы вырыты глубокие; на дно известь всыпана и тут же целыми бочками заготовлена… Ну, видим – едут из города возы: гробы наставлены, как в старину дрова складывали, друг на дружку нагромождены; в каждый воз пара лошадей впряжена, и то еле лошадям под силу. Подъедут возы к ямам: выйдет «батюшка» из палатки, горсть песку на все гробы кинет, скажет: „Их же имена Ты, Господи, веси“ – и все отпеванье тут… Гробы сразу сваливают в яму, известью пересыплют, зароют – и дело с концом! Бывало иной гроб тут же и развалится; да не сколачивать-стать! И сказать к слову – смраду особенного не было! Раз, что покойникам залеживаться не давали, а два – вокруг города леса горели, так, может статься, дымом-то и воздух прочищало!»

Этот рассказ сторожа – верная картина того, что происходило на всех «холерных» кладбищах.

Несколько памятников на «Куликовом» воздвигнуты над могилами людей замечательных и место вечного их успокоения не должно быть забыто.

Влево от входа под тремя раскидистыми елями сохранилась плита с надписью, почти смытою дождями. Двадцать лет тому назад явственными черными буквами на ней было иссечено: «Здесь покоится тело Матвея Яковлевича Мудрова, действ. ст. сов., доктора медиц., профес. Московского университета, президента центральной холерной комиссии в Петербурге – окончившего земное свое поприще после долговременного служения на пользу страждущего человечества, в христианском подвиге подаяния помощи зараженным холерою, сраженного ею и павшего жертвою своего усердия 7-го июля 1831 г.».