Дневник плохого года

24. О Достоевском

Вчера вечером я снова перечитал пятую главу второй части «Братьев Карамазовых», главу, в которой Иван отказывается от пропуска во вселенную, сотворенную Богом, и обнаружил, что плачу безудержными слезами.

В Таунсвилле, чисто для смеха, я попробовала себя в качестве модели. Если есть настроение, зайдите на www.sun-seasleep.com.au — это каталог, его можно по почте заказать, я там в разделе ночных сорочек, очень соблазнительно выгляжу, хоть и нескромно так о себе говорить. Теперь, в случае чего, всегда можно будет стать моделью, пока возраст не начнет сказываться, и это очень утешает.

Не уверена, что миссис Сандерс действительно поняла, о чем я, она же несколько не от мира сего, да и радар ее настроен далеко не на Senor'a К., но она записала мой телефон и обещала позвонить.

Только ему не говорите, попросила я. Обещайте, что не скажете. Не говорите ему, что я наводила справки. Не говорите, что я беспокоюсь.

Она обещала, но гарантий, конечно, никаких.

Эти страницы я перечитывал бессчетное количество раз, однако вместо того, чтобы начать привыкать к силе их воздействия, я становлюсь перед ними всё более и более уязвимым. Почему? Дело не в моем сочувствии к Ивану, не умеющему примириться с несправедливостью и требующему того же от других. В отличие от Ивана, я считаю, что величайшее изо всех приношений на алтарь политической этики было сделано Иисусом, когда он убеждал униженных и оскорбленных среди нас подставить другую щеку и таким образом разомкнуть круг отмщений и возмездий. Почему же, несмотря на мои убеждения, Иван заставляет меня плакать?

От Алана уже несколько месяцев ни слуху ни духу. После разрыва он каждый день звонил, хотел, чтоб я вернулась. Но сам так и не приехал, а у меня свой способ проверять мужскую любовь — мужчина должен быть готов встать перед женщиной на колени, протянуть ей букет алых роз, умолять о прощении и обещать исправиться. Ужасно романтично, да? И вдобавок из области фантастики.

Значит, я беспокоюсь? Не совсем, не так, как обычно беспокоятся. Мы все умрем, он стар, он как никогда готов к смерти. Какой же смысл цепляться за жизнь только ради того, чтоб цепляться? Пока можешь сам о себе заботиться, всё О К, но уже когда я уезжала из Сиднея, я видела — он прямо на глазах дряхлеет. Недалек тот день, когда ему придется оставить свою квартиру и перебраться в дом престарелых, а ему там не понравится. Так что меня не столько его смерть огорчает, сколько то, что может случиться перед смертью. Миссис Сандерс, конечно, добрая, но она всего лишь соседка, а я — нечто большее.

Ответ никакого отношения не имеет к этике или политике, он касается исключительно риторики. В своем горячечном монологе против прощения Иван беззастенчиво использует чувство жалости (дети, принимающие муки) и карикатуру (жестокие помещики) с целью подогнать решение под ответ. Сквозящие в его словах намеки на боль, личную боль души, неспособной вынести ужасов этого мира, куда сильнее, чем его же рассуждения (не слишком убедительные). Меня захватывает Иванов голос, данный ему Достоевским, а не Ивановы доводы.

Короче, Алан так и не приехал, и я перестала отвечать на его звонки, а он в конце концов перестал звонить. Наверно, другую нашел. Не хочу знать, так что не сообщайте мне. Прежде всего, Алан не должен был бросать свою жену. Это я виновата. Алану надо было себя перебороть.

Он любил меня, любил на свой, стариковский лад, а я не возражала, ведь он границ не переступал. Я была его Segretari'eft, его секретом, лебединой… арией, как я ему частенько говорила (в шутку), а он и не отрицал. Если бы я дала себе труд прислушаться к теплой весенней ночи, я наверняка уловила бы льющуюся из шахты лифта любовную трель. Они пели вместе, Мистер Грусть и Мистер Сорока, они составляли скорбно-любовный дуэт.

Правдивы ли эти болезненные интонации? «Действительно» ли Иван чувствует то, что провозглашает своими чувствами, и «действительно» ли читатель, в итоге, разделяет чувства Ивана? Ответ на этот последний вопрос вызывает тревогу. Именно потому, что ответ этот — Да. Читатель безошибочно узнает, даже слыша Ивановы слова, даже задаваясь вопросом, искренне ли Иван верит в то, что говорит, даже задаваясь вопросом, хочет ли он сам, читатель, встать и последовать за Иваном и тоже вернуть свой пропуск, даже задаваясь вопросом, не чистая ли это риторика («чистая» риторика), даже в ужасе спрашивая, как Достоевский, христианин и последователь Христа, мог позволить Ивану столь крамольные речи — даже в гуще всех этих соображений есть место мысли: Хвала Господу! Наконец передомной разворачивается битва, битва за высочайшие принципы! Если кому-нибудь (например, Алеше) дано будет победить в этой битве, словом или примером, тогда слово Христово не умрет вовеки! А следовательно, читатель думает: Слава вам, Федор Михайлович! Да гремит ваше имя вечно в Ее чертогах!

Да, пока не забыла, вот вам дружеский совет. Вызовите специалиста, пусть почистит ваш жесткий диск. Может, это вам обойдется в сотню долларов, но зато ваши сбережения будут в безопасности. Поищите компьютерные службы в «Желтых страницах».

Я прилечу в Сидней. Обязательно. Я буду держать его за руку. Я ему скажу: Я не могу пойти с вами, это не по правилам. Я не могу пойти с вами, но вот что я сделаю: я буду держать вас за руку до самых врат. Когда мы достигнем врат, вы мою руку отпустите и улыбнетесь, покажете мне, какой вы храбрый мальчик, сядете в лодку, или что вы там должны сделать. Я за руку доведу вас до самых врат, я буду гордиться своей миссией. А потом я займусь уборкой. Приберусь у вас в квартире, всё приведу в порядок. «Матрешек» и прочие сугубо личные вещи выброшу, чтобы по ту сторону вас не мучили мысли о том, что скажут люди по эту сторону. Вашу одежду отнесу в секонд-хенд какого-нибудь благотворительного общества. И напишу вашему немцу, мистеру Виттвоху — так, кажется, его зовут, — чтобы знал: ваши Суждения кончились, пусть новых не ждет.

А еще читатель преисполняется благодарности к России, России-матушке, за столь бесспорные, столь несомненные для нас критерии, критерии, к достижению которых должен стремиться каждый серьезный писатель, даже если у него ни малейшего шанса приблизиться к ним, ибо, с одной стороны, у нас пример мастера Толстого, а с другой — пример мастера Достоевского. Видя их пример, писатель будет совершенствоваться; я не имею в виду литературное мастерство, я говорю о нравственном совершенствовании. Они упраздняют нечистые посягательства; они проясняют взор; с ними твердеет рука.

Знаю, вы много писем от поклонников сразу отфильтровываете, но мое, надеюсь, в их число не попадет.

До свидания, Аня (ко всему еще и поклонница)

Всё это я ему пообещаю, и крепко сожму его руку, и поцелую его в лоб, по-настоящему поцелую — пусть помнит о том, что оставляет на земле. Спокойной ночи, Senor К., шепну я ему на ухо: сладких вам снов, ангельских полетов и всего прочего.

Благодарности

Я благодарен издательскому дому «Кембридж Юнивер - сити Пресс» за позволение цитировать из книги «О гражданине» (Кембридж, 1988) Томаса Гоббса; благодарен Кармен Балселлс и автору за позволение цитировать из «Аромата гуавы» (Лондон, 1983) Габриеля Гарсиа Маркеса; благодарен издательскому дому «Нью Дирекшнз» за позволение цитировать из «Лабиринта» (Нью-Йорк, 1962) Хорхе Луиса Борхеса; издательскому дому «Оксфорд Юниверсити Пресс» за позволение цитировать «Magika Hiera» (Нью-Йорк, 1991); а также издательскому дому «Зоун Букс» за позволение цитировать из книги «Миф и трагедия в Древней Греции» (Нью-Йорк, 1990) Жан-Пьера Вернана и Пьера Видаль - Наке.

Дэниэлла Аплен, Райнхильд Бенке, Пьерджорджио Одифредди и Роза Цви не скупились на советы; спасибо им. За результат в ответе я один.