Знамя Журнал 7 (2008)

Отчеты его сводились к тому, что жить трудно, а надо. И он постарается, раз так получилось.

Фридку почти не вспоминал. И все остальное после демобилизации - тоже. Правда, часто снилось всякое дурное: будто плывет по Десне в лодке-плоскодонке, качается на тихих волнах. На груди горит Звезда Героя Советского Союза; по берегам стоят женщины разного возраста и машут. Всякий раз Иона просыпался от толчка изнутри - будто нос лодки во что-то упирался.

Сдружился с Василием Степановичем. Тот всячески привечал Иону: относился как к родственнику. Наставлял по всем вопросам. Жил Конников в Замоскворечье, в Первом Голутвинском переулке - вплотную к ткацкой фабрике. Пугал: “Тут у нас место опасное, челнок из окна вылетит - прямо в голову”. Был такой реальный случай.

Конников оказался человек недюжинный - любил рояль. Рюмочку выпьет - и к инструменту. Сначала погладит рукой по крышечке и непременно скажет:

- Он у меня непростой, а номерной. Марка - “Бехштейн”. Ему нужен особый воздух. Я каждый день под него таскаю таз с новой водой. “Бехштейн”.

Крышку откроет, специальной палочкой подопрет - и стучит по клавишам одним пальцем:

- Чувствуешь, Ёня, какая музыка? Потрясает душу.

Иона смотрел внутрь рояля и удивлялся:

- Железный, а такая нежная суть.

Рояль достался Конникову по знакомству. Соседа еще до войны взяли куда надо, Василий Степанович ночью сковырнул печать и перетащил рояль к себе. Рисковал, конечно. Но что делать, время такое. Иначе он поступить никак не сумел. Сам Ионе рассказал.

Комнат в квартире было две - обе маленькие. Кроме рояля у Конникова не имелось ничего имущественного. Только кожаный продавленный диванчик и гвозди по стеночке - для одежды.

Вторую комнату теперь занимала женщина неизвестной профессии. Дома не сидела: с утра шмыгала в дверь - и поминай как звали. А звали ее хорошо - Ангелина Ивановна.

Однажды Василий Степанович сделал предложение:

- Ёнька, ты по всем статьям подходящий мне человек. Во-первых, еврей. Во-вторых - молодой. В-третьих - орденоносец. А в-четвертых - дурачок. На тебя при таком букете никто не подумает. Научись водить на грузовике, я тебя приставлю к хорошему заработку. Будешь вывозить с комбината лишнее на сторону, а я прикрою. Согласен?

Иона, хоть и выпивший, поинтересовался:

- Откуда ж лишнее возьмется, если все по счету, по накладным?

- Не твоего ума дело. Я даю - ты отвозишь куда скажу.

Легко сказать. Ёня внутри долго мучился, даже терзался. Но и работать на прежнем месте стало невмоготу. Вместо лодки начали ему сниться быки, коровы, другие животные: идут на убой и идут, конца не видно. Он во сне задает вопрос: “Почему ж вы не убежали раньше? Не понимали, зачем вас гуртуют?”. А они молчат. Ёня им целую речь напрасно толкает. Утром неприятно открывать глаза.

А Василий Степанович подначивает: решайся да решайся. Работа чистая.

Иона дал согласие. Опять же через Конникова выучился на полуторке, тем более - почти все знакомое после танка, получил права. Стал шоферить при цехе готовой продукции: возить тушенку, мороженое, пельмени.

Мечтал даже о красивом красном фургоне - они на комбинате были считаные, но Конников гарантию давал на отсечение, что Ёньке такой выбьет.

Появились деньги. Как приходили - так и уходили. Текли, можно сказать, рекой в неизвестном направлении. Ну, костюм, ботинки, белье. Фриде однажды послал значительную сумму с обратным адресом.

Сказал Василию Степановичу. Тот укорил:

- Зачем ты так? Теперь она надеяться будет на тебя. Нельзя человека напрасно соблазнять.

Ну, конечно, парень молодой, ему распирает грудь благодарность. А кого благодарить? Ну, Фриду; ну, Василия Степановича. Если бы у него и другие знакомые были - он бы и их поблагодарил материально.

Конников устроил Ионе комнату в доме неподалеку от себя - во Втором Голутвинском. Там в большой коммунальной квартире пустовала семиметровка после смерти жильца. Конникову знакомый участковый шепнул, что, мол, есть такое дело. И посодействовал.

Началась счастливая жизнь. Не без женщин, ясно. То одна, то другая, то третья. И все Ёничка да Ёничка, Ёничка да Ёничка. Молодость.

От хорошего питания и достатка Иона сильно окреп, весь поправился. Сила играет. Девать некуда. Вот как-то с товарищами-грузчиками стал рассуждать, что ему и полуторка ни к чему, сам бы запросто таскал груз на себе. Заспорили.

Иона после рейса приходит:

- Спорим, сейчас загружусь под завязку - и сам потащу машину. На что спорим? А ни на что. На правду.

Снарядили Ионе упряжь. Впрягся и потащил, как знаменитый Гликин с завода ЗИЛ, заменявший целую бригаду такелажников. Ему приказом Микояна давали спецпитание. Ну, там плюс всеобщее уважение. А тут спор.

Зима. Колеса буксуют. Помимо того что вообще глупость. Ему:

- Ладно, твоя взяла, молодец. Бросай ремни.

А он:

- Нет! Я ее, дуру, с места сдвину и протащу сколько-нибудь метров.

Не протащил. Так вместо того чтобы по-хорошему посмеяться, говорит:

- Сейчас же грузите мне на спину два мешка соли. Ну ее к черту, эту машину, я сам себе машина.

Конечно, после машины два мешка по сто кило - не вес. Для смеха только и навалили. Ну и.

Надорвался вчистую. С месяц лежал дома. Добрым словом вспоминал хирурга Каплана: всю его работу пустил из-за гонора насмарку. Прописали костыли на неопределенное время и впоследствии, по возможности, легкую работу.

Василий Степанович сочувствует:

- Вот, Ёня, мясо воровал, а на соли погорел. Так можно оформить твой случай. Ничего Ёнька, и с костылями люди действуют. Хорошо у тебя жизнь начиналась. Прямо вперед по Мясной-Бульварной! А теперь что? Теперь будет похуже, но ты держись. Николай Островский лежал-лежал, а книгу написал. Может, и ты будешь примером. Этого никто заранее не знает. Или вот Талалихин Виктор - я его знал, наш, микояновский. Бац - и ночной таран. Сколько пользы принес! И ты тоже не дрейфь. Человек даже в самом плачевном состоянии может совершить подвиг.

Знакомые женщины сначала приходили, потом перестали. А там и Конников исчез из виду.

Денег нет. Здоровья нет. Безутешный баланс к двадцати четырем годам.

Лежит Иона на кровати, накрыл голову подушкой и только слышно оттуда, из-под подушки:

- Их хоб форгесн. Их хоб форгесн.

До войны по-еврейски никогда не говорил. И родителям пенял, что пора бы идиш забрасывать вместе с другими еврейскими штуками. Учился в украинской школе и, честно сказать, евреем как таковым себя не признавал:

- А чем вы, папа, лучше украинцев или тем более русских? Чем вы от них отличаетесь? Имя, фамилия - так это просто буквы и их расположение. А по сути? Ничем. Они Богу не молятся - и вы не молитесь. Они “широка страна моя родная” после чарки поют, и вы туда же. И поэтому не надо мне намекать, что раз еврей, то должен перед жизнью принимать какие-то встречные планы. Я - как все. У нас в стране так. И я так.

Это по поводу, что отец Ёне как-то сказал, что, мол, с еврея всегда двойной спрос, чтобы Ёнька не слишком выкаблучивался в школе на собраниях по поводам.

Лежал и думал: “За что бы зацепиться? За до войны? За войну? За Фридку? Не за что. Что бы вспомнить?”

И так грустно стало Ионе, так пусто. От злости встал. Больше ни от чего. От злости на себя.

Никто не ждал.

Куда первым делом пойти? К Конникову.

Вот как-то вечерком по хорошей погоде Иона отправился. Василий Степанович встретил его как родного.

И приседал Иона, и подпрыгивал, и на руках - кто кого пережмет - давал концерт.

- Ну, Ёнька, ты меня просто спасаешь! У меня как раз нет человека. А тут ты как с неба. Давай за старое!

Иона культурно отказался, сославшись на все-таки неважное состояние. Еще требуется некоторое укрепление, а потом можно вернуться и к старому.

Конников в оборону разом с нападением:

- Тебе ж только баранку крутить по адресам! Ну что ты, ящики по десять килограмм по одному в кузов не покидаешь? Зазнался ты, Ёнька. Неблагодарный человек.