Гибель Марины Цветаевой

Я думаю, мир пошатнулся бы много слабее в ее глазах, если бы ордер на арест предъявили ей самой. Но увели Алю и мужа! Тех, у кого все двадцатые годы с уст не сходили слова преданности Стране Советов!

«Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость», — записывала Марина Ивановна в своей тетради. Она все еще не догадывалась (запись относится к началу 1941 года), что принимать так близко к сердцу попрание справедливости в ее отечестве этих лет равнозначно скорби об отсутствии снега в Сахаре.

Но таков ее сердечный ожог.

Безмерная острота реакций — отличительная черта ее природного склада.

Бесспорно, и без «бумажных» доказательств мы назовем НКВД прямым пособником в самоубийстве Марины Цветаевой.

Черное его дело началось не в Елабуге. И даже не осенью тридцать девятого года, когда арестовали Алю и Сергея Яковлевича. И не осенью тридцать седьмого, когда был убит под Лозанной Рейсс-Порецкий и Эфрон бежал из Франции, а Цветаеву дважды допрашивали во французской полиции. Может быть, в июне тридцать первого, когда Сергей Яковлевич отнес в советское консульство в Париже прошение о возврате на родину? Или же еще раньше: в двадцатые годы, когда в ряды русских эмигрантов были засланы первые люди в штатском, получившие задание в кабинетах ГПУ?

Но в конце концов не столь уж и важно, в какой именно момент паутина лжи и шантажа, затянувшая в свои сети Сергея и Ариадну Эфрон, стала смертельно опасной уже для жизни Цветаевой.

Несомненным можно считать другое: нити той паутины накрепко вплетены в роковую елабужскую петлю.

Расстрелянный Гумилев, сгинувший в сибирских лагерях Клюев, погибший на Колыме Мандельштам, поставленные к стенке Мейерхольд и Бабель…

Гордая, независимая, блистательная Марина Цветаева — в их сонме. Сонме жертв Великой Октябрьской Социалистической.

НА ПОЛЯХ ЭТОЙ КНИГИ

(Дополнения к главе «Лубянка»)

Работа в архиве КГБ предоставила автору настоящей книги сюжеты и сведения, которые не уложились в рамки повествования. Иные из них мне показались интересными лишь для людей дотошного склада, другие — для специалистов-историков. И при саморедактуре текста я поначалу хотела исключить все то, что читатель найдет ниже. А потом решила: из основного текста исключу, а «на любителя» оставлю. Ибо почти каждое из помещенных далее дополнений основано на фактах, явно не общедоступных. Они могут пригодиться.

К с. 108.

Подталкиваемый вопросами следователя о практической деятельности евразийцев, Эфрон сообщает немало интереснейших сведений. В его характеристиках всплывает обширная сфера работы евразийцев, которая была скрыта от глаз просто «сочувствующих».

Как сообщает Эфрон, работа была поделена на три «сектора». Первый ведал пересылкой евразийской литературы в СССР, для чего использовались, в частности, и дипломатические каналы Польши. Эту деятельность организовывали два человека — К. Б. Родзевич и П. С. Арапов. Второй «сектор» занимался переправкой в Советский Союз эмиссаров. Делалось это с помощью известной организации «Трест». До поры до времени евразийцы чистосердечно верили, что «Трест» — организация единомышленников, возникшая и действующая нелегально на территории советской страны. И даже после первых разоблачений, обнаруживших прямую связь «Треста» с ОГПУ, в евразийских кругах упрямо утверждали, что проникновение отдельных «чекистов» еще не дискредитирует всю организацию как таковую. Поверить в то, что «Трест» был исходно придуман в кабинетах Дзержинского и его сподвижников, а уж затем изобретательно инсценирован — ради целей грандиозной провокации, — евразийцы оказались неспособны. Месяцы и даже годы подряд они самонадеянно повторяли, что сумеют «переиграть» ГПУ и, наоборот, использовать в своих интересах настойчивые попытки Учреждения войти с ними в контакт. Известно, чем увенчались эти наивные надежды.

Петр Арапов совершил, по словам Эфрона, три-четыре поездки в Союз; в последний раз он уехал из Парижа в 1930 году — и не вернулся, навсегда исчезнув в лагерях ГУЛАГа.

Наконец, третий «сектор» организовывал евразийскую пропаганду во Франции. С этой целью, рассказывает Эфрон, устраивались встречи и доклады вполне академического характера. На них приглашались и советские граждане, приезжавшие на время за границу…

По версии П. Н. Толстого, после исчезновения Арапова главная роль в группе «левых» евразийцев перешла к Эфрону. То же самое говорит на допросах Клепинин.

Сам Сергей Яковлевич в 1931 году подал через советское полпредство в Париже заявление во ВЦИК с просьбой разрешить ему возвращение на родину. У этого шага не было никакой скрытой подоплеки. Эфрон, как и многие из его ближайшего окружения, постепенно пришел к полной переоценке случившегося в России.

Он стал искренним энтузиастом «социалистического строительства» и желал участвовать в нем непосредственно, а не издали. Его энтузиазм, способность загораться очередной верой и идеей, служить ей столь же бескорыстно, сколь и слепо, были в полной мере использованы чиновниками советского полпредства, распоряжавшимися судьбами русских эмигрантов с несравненно большей властью, чем ВЦИК.

Это вовсе не был поворот на сто восемьдесят градусов, как любят порой утверждать малоосведомленные авторы.

То была как раз постепенная и даже чуть ли не естественная эволюция людей, которые не родились ни политическими мыслителями, ни даже политическими борцами. Просто совестливые и неравнодушные люди не могли примириться с гибельным в их глазах развитием событий на родине. Эволюция их взглядов прошла через угасший ореол Добровольчества, разъеденного к концу корыстью и злобой [48], через пересмотр верований «отцов» (старой революционно настроенной интеллигенции), через поиски своего пути к реформированию общества. Существеннейшим этапом стало изменение оценки событий 1917 года: оголтелое и слепое неприятие сменилось отношением к революции как к социальной стихии, с которой необходимо считаться как с реальной данностью. Дальше — больше: через терпимость к лозунгам Октября, через наивное доверие к заявленным планам хозяйственных преобразований, через обольщение НЭПом… Тут-то и подоспели льстивые и ловкие люди, прикрытые невинной службой в парижском торгпредстве или полпредстве…

Нет, не крутой и неоправданный поворот, а скорее уж мощно затягивающая воронка «чары», как назвала бы это Цветаева. Обольщение «ликом добра» — вот на что это гораздо больше похоже…

К с. 115.

О слежке П. Н. Толстого за Гаяной сообщили протоколы допросов; вряд ли это было известно ранее.

Но еще в 1935 году кто-то из советских писателей, приехавших в Париж на Антифашистский конгресс деятелей культуры, рассказал Эфрону другую новость. А именно: что Толстой настрочил донос и на собственного знаменитого родственника, гостеприимством которого он пользовался. Он не рассчитал, однако, что у Алексея Николаевича оказались преданные ему люди в ленинградском НКВД. Они не только не дали ход бумаге, но и сообщили самому писателю о ретивости его постояльца.

Вернувшись на родину, Сергей Яковлевич решительно избегал встреч с Толстым и предупреждал других, общавшихся с Павлом Николаевичем, о необходимости соблюдать с ним сугубую осторожность.

К с. 119.

Тема связи с масонскими организациями (при этом следователь неизменно пишет «массоны») мельком возникала еще на первом допросе Эфрона. Он высказался тогда вполне определенно: да, такая связь у него была — по прямому указанию органов НКВД в Париже, «ибо я был их секретным сотрудником». Признание соседствовало по аналогии с другим, уже упоминавшимся: П. С. Арапов вступил в контакт с иностранными разведками также по заданию ГПУ. Однако Клепинин на этой очной ставке подсказывает новый ход: связь с русскими масонами в Париже как раз и означала прямую службу Эфрона во французской разведке! Утверждение сочинено, по-видимому, по подсказке следователей; не мытьем, так катаньем им необходимо привязать к Эфрону обвинение в шпионаже.