Газета День Литературы 161 (161 1)

     Пожалуй, из всех талантливых оренбургских писателей, известных столице, – от Юрия Бондарева до Владимира Маканина, от Надежды Кондаковой до Ивана Уханова, он и остался по сей день единственным владельцем сокровищницы живого народного языка, хранящим цельность и неделимость мира своего писательского и мира народного…

     Стилист и психолог, переполненный подробностями оттенков запахов не хуже какого-нибудь европейского Патрика Зюскинда, оттенков человеческого состояния, сравнимых, пожалуй, и с прустовскими, он, как "ерик потайный", хранит в себе и про себя знание русского национального бытия.

     Где-нибудь, в какой-нибудь малой европейской стране, он бы давно ценим был, как национальное достояние. Увы, в России нынешней свои национальные достояния не очень-то нужны и культуре нашей, и властям нашим. Впрочем, всё это уже навсегда останется с нами – придут иные времена, а с ними и жажда по сокровенному, национальному. Прочтут и Петра Краснова: "Когда последний свет станет уходить из моих глаз, верую: и тогда томящим видением будет так и не открытая мною страна. И не умрёт, а замрёт её образ во мне, чтобы через годы, может быть, через столетия ожить в другом человеке, и увидит он её моими глазами и заплачет, не сознавая, что плачет он от какого-то озарения, встревожен чьей-то любовью, пронзившей толщу времён и доставшей ту душу, в которой суждено повториться и моей печали и моей радости…"

     Его любовь к родине, к деревне, к народу своему – это любовь зрячего человека, любовь требовательного и прямодушного хозяина своей земли. И потому, с "Высокими жаворонками", похоже, закончилась лирическая воспоминательность его ранней прозы. И опять же, подобно Ивану Бунину, трезвый и зоркий, порою беспощадный взгляд прозаика замечает новые окаянные дни, без которых, похоже, никак не обойтись земле русской.

     Вот уж точно, и весь-то он, Пётр Николаевич Краснов, прозаик Божьей милостью, как "ерик потайный". Вроде бы открыт всем ветрам и взглядам, вроде бы простоват и в жизни, и в творчестве… Да только в простоте его народной прозы такие бездны и глубины скрываются, о каких, пожалуй, он и сам не всегда догадывается. "Ерик потайный", и всё тут. И никакой Даль не поможет. В страницах его прозы, как в панцире далёкой-далёкой реки Урал, на берегу которой он и живёт почти всю свою жизнь, как в простодушных критических видениях наших почвенников, отводящих ему почётное, но панцирное опять же ложе – видеть всё "глазами народа", он-то сам еле брезжится, еле угадывается, вот и кидаются все критики на "невыразимо знакомое, но которое ни разглядеть, ни узнать толком нет времени, нет желания… всё равно всё своё, и ничего в нём ни понять, ни объяснить. Всё своё, ничего нет чужого…" Своё-то и становится чуть ли не главной загадкой его прозы. "Лишь эта тьма чужая; и где-то рядом она всегда, за ближним пределом, ковырни в ребячьей дурости побелку – проступит неживым, глянет… В ней лишь сила, злобу людскую подпирающая, накачивающая, а уж та сама… Уж мы сами, нас просить не надо… Не верил всем другим никогда, их блеску гнутому-выгнутому, обманному…"

     "Глазами народа" – это замечательно, и даже не каждому талантливому писателю дано видеть жизнь "глазами народа". Но народ-то больно разный у нас пошёл нынче. И не только в городах больших, но и в деревеньках дальних-предальних. И Чикатило вышел прямиком из нашего с вами народа, не с луны свалился. Вот всю эту нынешнюю правду народную и о народе Пётр Краснов пишет по-бунински беспощадно и в то же время со скрытой жаждой света… Что видит вокруг себя в жизни народной, то и пишет. А видит-то он довольно много. И если радости в его поздних повестях маловато, любви маловато, то значит, и в самой действительности, окружающей его, полно чёрных красок. Разница между ним и, к примеру, каким-нибудь Дмитрием Быковым, в том, что Дмитрий Быков народ чернит с удовольствием, презирая и отчуждаясь от него, а у Петра Краснова самые жуткие сцены из "Новомира" или "Колокольцев" написаны с болью и состраданием, с гневом за такое часто постыдное состояние народа. Впрочем, он и сам, в отличие от его осветляющих критиков, пишет о себе и своих замыслах всю правду: "И раньше так называемая "деревенская проза" не была у нас каким-то там "кантри", тематико-стилистическим заповедником, а говорила, кричала о назревших проблемах и неладах общенародной, а не только одной деревенской жизни – и оказалась, к несчастью общему нашему, права. А тем более сейчас, когда "реформы" … превратили всю остатнюю, обкорнанную историческую Россию в одно необозримое "поле бедных" с непроходимыми бурьянами всяческого люмпенства… Если же говорить о сдвигах, то да, есть – в сторону окончательной, как кажется, деградации… И потому в тупик, в ступор какой уж год заходит жизнь в деревне, с повальным пьянством, с воровством друг у друга уже, со стремительным старением, выбыванием последней рабочей силы. Моё родное Ратчино – большое степное село, какому бы жить да жить, – выглядит сейчас куда хуже, чем тридцать лет назад… Вместе с деревней, колыбелью народной, мы теряем не кого или чего-нибудь – себя… Мы её неизбежно утратим, превратим в полубродячее, вконец деградированное квазинаселение…" Вот об этом квазинаселении, об этом деградированном люмпенстве пишет всё горше и горше в повестях и рассказах народный русский писатель Пётр Краснов, но из последних сил, из последней боли своей выискивающий в людях последнюю надежду, последний "свет ниоткуда".

     Конечно, можно и мне прикинуться ещё одним "ериком потайным" и написать о якобы самоотверженном герое Ерёме из повести "Новомир", который ринулся в огонь, спасая одного убогого и одного явно пропащего прохвоста. Можно вполне справедливо винить окружающий мир, никчемные власти и сделаться ещё одним защитником и оправдателем беспробудного пьянства Ерёмы. Да вот только не понять, почему сам герой-то, не считаясь со своими книжными "оправдателями", как бы добровольно и смерть себе предпочёл. Сам-то герой, "нынешнюю жизнь за жизнь не считая", ведёт себя по отношению даже к соседям или к родной жене угрюмо и оскорбительно. Получается, что и не подвиг он совершал, спасая из огня никчемных, в общем-то, людишек, не из жалости к ним, таким же, как он сам, "нелюдям". (Да и что хорошего дальше ждать тем же деревенским жителям от спасённого Ерёмой разбойного и лютого Киряя? Зарежет кого-нибудь, сожжёт по дури и без жалости.) Потому что жизнь свою никчемную, или "нежить", как выразился Максим, отдыхающий горожанин, наш герой Ерёма не желал продолжать. Может, в этом и было настоящее геройство его. В отказе от своей "нежити". И народ не поразился этим поступком Ерёмы, не из-за присущего ему благородства или героизма, а потому, что так и жил Ерёма в постоянном неведении о добре и зле в жизни своей, с тех пор, как потерял веру в себя. "И никто отчего-то не удивлялся, почему Ерёма именно, а не кто иной пошёл, ведь набежало и мужиков тут же, ну, пошёл и пошёл…" Вроде бы у мужиков и забот и хлопот хватает, а Ерёме-то, что жить, что "нежить" почти едино. Вот и решился за блаженненького и разбойничка пострадать, за них как бы и смерть свою принять. Тем и перечеркнуть всю свою былую "нежить". Сгорели в огне вместе с героем все его беды и пакости. Он как-то простодушно, без героизма всякого взял и "очистился". И никто не знает, примут ли там на небе такое "очищение".

     Герои прозы Петра Краснова последних лет – это герои последней черты.

     Вот такие сначала подробности бытовые живописные, а затем обобщения чуть ли не мировоззренческие определяют всё красновское повествование. Он-то сам, писатель Пётр Краснов, как бы и не над народом никогда, а среди него, и себя самого также в "одичаловке" и в "нахлебничестве" обвинить готов. Его герои новой прозы – живут как все, а живут нынче все и в деревне нашей глубинной отнюдь не по нормам стародавней нравственности. Если нынче и "земля не помнит, где овины стояли – там речушка в кустах путается…"