Черная молния вечности (сборник)

И, может быть, оттого не желал прощаться с бродяжьей ночлежкой, ибо его беспутные сожители были одиноки, как он. Он подсознательно чувствовал: единство человечества – в одиночестве. В борьбе с одиночеством! Это единство вопреки гнилому здравому смыслу способно опрокинуть гиблый мир настоящего в громоносную бездну грядущего – и вызвать из иной бездны, как из огненного зеркала, новое светоносное Небо.

Жильцы приюта жадно поглощали скромную пищу, некоторые клянчили добавки и лениво скандалили у кухни. Здоровенный патлатый цыган огромной ручищей неудачливого убийцы и конокрада, опередив всех, ухватил миску с пюре, оставленную Гитлером, и, раскрыв смрадный рот, слил остывшее хлебово в нутро. Довольно ощерился, утерся грязным рукавом и ненавистно сверкнул глазами.

Гитлеру почудилось, будто вонь, исходящая от цыгана, черными клубами заполняет тесную трапезную, его чуть не вывернуло наизнанку. Мелкий пот ударил в лицо, он торопливо смахнул тяжелую темную прядь со лба. В глазах заискрилось, как когда-то на заречном пустыре перед голодным обмороком. Но несказанным усилием воли он преодолел слабость, нахлобучил на голову засаленную жокейскую кепку и вышел вон из приюта, успев боковым зрением засечь проскользнувшего на завтрак Ганиша.

«Грязная свинья! Бесчестная свинья!» – зло и беспощадно подумал он о своем компаньоне.

Ему не было жалко утаенных от него пятидесяти крон за проданную картину с изображением собора святого Стефана. Омерзителен был бесстыдный и наглый обман, ибо Ганиш напористо уверял, что выручил за нее всего десять крон – и ни геллером больше. Но тайное враз обернулось явным. Жена владельца галантерейного магазина, пышнотелая еврейка Розалия, когда он принес для продажи рождественские открытки, пользуясь отсутствием мужа, жарко дыша парфюмерией и ванильными пирожными, притиснулась к нему и торопливо выболтала: «Господин Гитлер, господин Гитлер, вы совершенно не цените себя! Вы такой честный, такой не жадный, а он, Ганиш, вас обманывает. Я-таки слышала, как он просил мужа, чтобы муж не говорил настоящую цену. Он пятьдесят крон получил за вашу картину. А я ведь сама ее хотела купить, но муж стал против. Они столковались с Ганишем, я из-за двери все слышала… Я в магазин шла – и услышала, я не собиралась подслушивать… Но почему вы не купите себе приличное пальто, господин Гитлер? Вам бы очень пошел английский покрой… И кепи!.. Что за кепи у вас на голове? Вам непременно нужно завести шляпу. И не бреетесь!.. Фи!.. Такой эффектный, романтичный молодой мужчина, а не следите за собой… Нехорошо, совсем нехорошо, господин Гитлер!.. Даже Клару-цветочницу не замечаете, а она от вас без ума! Или вам не по вкусу такие худые и бледные, как глупая Клара?.. А какие вам по вкусу, господин Гитлер?..»

К счастью, в этот момент заявился хозяин и прервал откровения своей половины, а Гитлер поначалу хотел набить Ганишу морду, но потом поостыл – и решил заниматься сбытом своих художеств в одиночку.

Однако после того разговора равнодушный галантерейщик почему-то стал сухо смотреть ему в глаза – и вскоре напакостил, душонка торговая: снял рождественские открытки с витрины, небрежно заткнул в дальний угол, подальше от света, а в итоге они оказались даже наполовину не распроданными на праздники – и сегодня нужно было обязательно, он обещал, забрать их из магазина.

Реализовать их после Рождества было практически невозможно. Невостребованность для Гитлера была невыносимей унижения – и не имело значения, что она заключалась в жалких, аляповатых картинках. Но это были его муки, его пот, его труд, его вдохновение, пусть не равноценное ослепительным, влекущим прозрениям души, неведомым никому, ни сумасшедшим спиритам, ни снисходительным посвященным из окружения Либенфельса, но все же… Но он любил безнадежность и не страшился загонять сознание в пятый угол неземной тьмы, а тело – на самое дно жизни, в нищету, бродяжничество, голод. Он упивался торжеством безнадежности. Однако неведомые силы в последнее мгновение всегда приходили на помощь, лишали упоения гибелью, спасали от последнего безумия на полночной, ледяной площади, от грязного ножа бродяги в привокзальном притоне, от заурядной голодной смерти под вонючим дунайским мостом. В последние три года он стал сам способствовать охранительной службе незримых покровителей, а посему решил бесповоротно сбыть залежавшиеся рождественские открытки назло всем и вся. Но, однако, не без расчета. А расчет был на тирольцев, наводнивших Вену в послепраздничные дни. Домовитые хозяева из глухих селений шныряли по магазинам, рябили своими шляпами с фазаньими перьями, запасаясь впрок, по дешевке, на весну и лето, всем необходимым, чтобы наезженными санными дорогами легко уволочь «дары» легкомысленной столицы в свои горные хижины у подножий вечных альпийских снегов.

«Продам в полцены… Никуда не денутся… Соблазнятся, увальни…» – усмехнулся Гитлер про себя и вошел в магазин.

Глава третья

Мордатые, куцекрылые ангелочки Рождества над красно-коричневыми шпилями были отвратны ему самому. Но граненые, громостойкие острия соборов, пронзающие небо, подобно копью Лонгина, радовали взгляд, он готов был рисовать их до бесконечности. И чудилось, когда он изображал собор святого Стефана, что впереди несказанная любовь и вечность; чудилось, что он, как в былые годы, самозабвенно поет в хоре Бенедиктинского монастыря, въявь слышит собственный голос – и его пение, опережая хор, уносится к Богу.

Иное грезилось той порой, великое иное… Но где оно?! И тусклы дни, и бледны грезы… И надо вот позорно торговать жалкими открытками в бессмысленной надежде на каких-то безвестных хитрюг-крестьян из Тироля. Где первые влюбленные ночи? Куда подевался безоглядный восторг?! Этому городу не нужны рассеянные мечтатели, книгочеи и духознатцы, здесь надобны хлыщеватые, вертлявые победители, пошлые, как прилизанный тенор в буфете во время антракта в опереточном театре. А он не стал победителем – и после несправедливого провала на конкурсе в академию Вена тотчас возненавидела его. Возненавидела как жертву чужой несправедливости, как заурядного неудачника. И чем больше стремился он постичь себя и свое тайное предназначение, тем сильней ненавидела его жизнерадостная Вена – так ненавидит распутная красавица сына-калеку, прижитого от самоубийцы. Он оказался на родине без родины – и оставалось обратиться в ничто, снизойти в земной ад, снизойти до конца, дабы некуда было дальше падать. И сверхусилием восстать из темного ничто, из последней бездны – и вновь обрести свою родину, сверхродину и вечность. Моря побеждают реки, ибо они находятся ниже их, – и глубина есть высота. Запасы энергии, питающие гениев, ограничены на земле Небом. От заурядности до таланта всего один шаг, но этот шаг – в высоту. Предельны на земле и запасы истинного знания, а посему им должны распоряжаться только избранные.

«За что, за что преследует его тоска по родине на родине?!.. Откуда его ненависть к этому прекрасному, воздушному городу в сердце Европы? Они внушили ему ненависть. Эти мерзкие фигляры из академии. Они отвергли его талант. Он хотел, чтобы люди видели мир таким, каким он должен быть. А они упрекали его за безжизненность, называли его рисунки мертвечиной. Они хотят, чтобы люди видели мир сквозь призму внечеловеческих сущностей, а не зрением богов. И это искаженное, обманное видение они высокопарно величают творческой индивидуальностью!.. Смешно!.. Ему отказывают в том, от чего он сам шарахается, как черт от ладана. Он жаждет истинного, а не случайного прозрения этого и иного мира. И он трижды, тысячу раз трижды прав, а не они, оправдывающие своими ложными постулатами любое художественное извращение и уродство. Они презрели его право на изображение сверхчеловеческого бытия!.. Ну что ж, тем хуже для них!.. Их удел – вечная бездна! И она грядет! Он не изобразит, он воплотит истинный незримый мир, истинное грядущее в несокрушимую, как горный гранит, явь. В этой великой яви все, страждущие от одиночества, все, обездоленные нежитью, будут едины. В единстве не будет страха. Люди должны перестать бояться друг друга! Никто, ни одна живая душа не будет страшиться одиночества и безумия. Отсутствие страха сделает людей истинно свободными, но эта свобода будет принадлежать достойным. Все, достойные единства и свободы, будут счастливы от первого до последнего часа. Избыток счастья преобразит лик Вселенной – и над новой Землей вознесется новое Небо и новое Солнце озарит вечные льды. Внечеловеческая нежить будет безжалостно сметена – и бессмертная новая явь породит сверхчеловечество. Но сначала он победит европейское одиночество – и битва уже близка…»