О духовной жизни современной Америки

Днем в американском городе кипит на улицах беспокойная, лихорадочная жизнь. Коммерсанты торопливо снуют из дома в банк, из банка — к оптовикам, оттуда — к себе в магазин, к своим клиентам. По улицам катят пустые конки, запряженные мулами с натруженными ногами. Дамы заседают на своих «съездах», дискутируя об изменении статуса Дакоты, отныне становящейся штатом. Подающий надежды отпрыск добропорядочного семейства отправляется в «Атенеум» — читать отчеты о патентах. Газетные репортеры торчат на уличных перекрестках навострив уши: ждут, не случится ли где пожар или драка, чтобы тиснуть об этих событиях заметку в утренний выпуск. А профессиональные щеголи и хлыщи, «дьюден», как называют их американцы, оснащенные тростью с золотым набалдашником, сидят в каком-нибудь уютном притоне и, сбросив пиджаки, режутся в карты с приезжим фермером, которого непременно обчистят.

Ближе к вечеру улица меняет облик: в шесть часов весь город выходит на прогулку. Все дети человеческие, какие только есть в городе, выползают на улицу, банки закрывают, также и «Атенеум» запирает свои сокровища до другого дня. А дамы прогуливаются по городу и вертят своими турнюрами так, как только можно вертеть турнюрами, а хлыщи к этому часу уже успели обчистить простофилю фермера так, как только мыслимо обчистить фермера. Мулы с натруженными ногами волокут по улицам переполненные конки; в пивные устремляются немцы всех мастей, алчущие возлияний; фабрики запирают свои огромные, обитые железом ворота, и толпы черных от пыли рабочих, с покоробленными железными ведрами в руках, сворачивают в соседние переулки. Мальчишка — разносчик газет — истошно вопит, что в Канзас-Сити произошло самое интересное в мире убийство! Вот тут и настает для щеголя час великих деяний, которого он дожидался весь день: первое же шелковое платье, какое покажется на Николлет-авеню, приводит его в восторг. Глазеть, прогуливаясь, на какое-нибудь пальто новейшего фасона, громогласно рассуждать о последнем боксерском матче, где одному из боксеров разбили нос, наперебой сыпать жаргонными остротами, цинично судачить о несчастных грешницах, обитающих в задних комнатах, — вот и все его интересы. Среди этих хлыщей попадаются способные миловидные молодые люди, хитрые янки с быстрым умом, американцы с ирландской кровью в жилах, красавчики, днем проводящие время в шикарных ресторанах, а по ночам засыпающие на каком-нибудь стуле в пивной, вроде бы конченые люди и одновременно — джентльмены, мужчины-содержанки, теплыми вечерами поджидающие барышень у церкви и получающие два доллара звонкой монетой за помощь ближним во всяких телесных муках…

Самое сильное впечатление от уличной жизни в Америке — это всегдашняя и всеобщая духовная безучастность. Атмосфера густой бездуховности, в которой живут янки, попросту предназначена рождать хлыщей с ленивыми мозгами. В витринах не увидишь ни предметов искусства, ни книг, разве что там, где торгуют сигарами, можно вдоволь насмотреться на резные фигурки индейцев. Если по тротуару прогуливается какой-нибудь господин или дама, читая на ходу последний выпуск газеты, то можно не сомневаться, что читают они исключительно сообщения про убийства и несчастные случаи. А если увидите жениха и невесту, оживленно беседующих, как надо полагать, о своих сердечных делах, то окажется, что они толкуют между собой про коммерцию или, может, еще про погоду. В то же время все прохожие бдительно следят за малейшими отклонениями от порядка: то заметят пьяную женщину, то увидят переполненный трамвай, даже человек в очках способен привлечь их внимание.

Как-то раз на площади у «Банка-Скандиа» собралось около четырехсот человек. Что же делали здесь все эти люди? Они глазели на воз с камнями, застрявший на трамвайных рельсах. Во всех окрестных домах в каждом окне виднелось несколько лиц, молодых и старых вперемежку, и все зеваки напряженно пялились на чудо, а с прилегающих улиц уже мчались во всю прыть другие люди, даже старухи и те бегом бежали сюда, чтобы полюбоваться на этот воз с камнями. Ничего подобного я не видал ни в какой другой стране: толпа стояла и пялилась на воз с камнями так, словно перед ней разыгрывалась драма всемирного значения. Чернь, скажет читатель, плебс! Не в том дело. Одно слово — американцы! Среди них были знатные люди города, дамы, заседающие в конгрессах, что называется, чистая публика. А по сути — чернь, разодетая в меха, дамы в богатых нарядах, чернь, разодетая в шелка, короче — плебс, у которого достало средств заполучить и водрузить к себе на грудь бляху респектабельного общества «Одд Феллоуз», плебс с золотыми зубами, где золота — самое меньшее долларов на двадцать. Словом, американцы.

В бытность мою в Америке, в ту самую последнюю зиму моей тамошней жизни, я носил гамаши, на которых в общей сложности красовались двадцать две пуговицы. Что ж, теперь я готов признать, что, может, и правда на гамашах было на одну-две пуговицы больше, чем необходимо, но все же на каждую петлю приходилось не больше одной пуговицы, а стало быть, никаких приличий я не нарушил. Но почтенные жители большого города все время пялились на мои гамаши: совесть не позволяла им отвести от них взгляд. А стоило мне отважиться выйти на главную улицу, как за мной тотчас принимались следить глаза всех истинных янки; кажется, никогда не видал я на улицах такие толпы людей, как в дни, когда носил эти гамаши. Да будь я не я, а целая бродячая актерская труппа — и то я не мог бы произвести больший фурор, и можно было ожидать, что мне вот-вот предложат службу в музее какого-нибудь варьете. Под конец внимание, какое я привлекал к себе гамашами, сделалось небезопасным. Даже полицейские и те глазели на них и задумывались: а не надо ли эти гамаши арестовать? Словом, я попросту подарил их, да, попросту подарил их моему злейшему врагу — некоему техасскому плотнику, с которым я таким вот сердечнейшим образом помирился.

Подумать только: такие мелочи, такие пустяки, вроде двух лишних пуговиц на гамаше, занимают американцев, они способны всерьез размышлять над тем, как обуваются прохожие, тогда как в других странах люди поглощены всеми тревогами и исканиями современности; любая новая проблема тотчас привлечет их внимание. На этом фоне даже нет смысла упоминать о невоспитанности американцев, об их привычке бесцеремонно пялиться на чужеземца — какой уж тут изысканный этикет, если дозволено с наглым любопытством оглядывать иностранца на улице и донимать его разными хамскими выкриками. Но когда люди так «свободны», как в Америке, когда умы их так мало обременены духовностью, не приходится удивляться, если американка вдруг рассмеется тебе в лицо и обзовет тебя «жалким французишкой», а какая-нибудь полуобезьяна, взмахнув тросточкой с золотым набалдашником, походя выбьет вмятину в твоей шляпе. Сетовать на такое могут лишь излишне наивные люди, только что оставившие свою родину, где граждане не столь «свободны», зато этикет несколько совершеннее, чем в Америке.

Любой житель Новой Гвинеи счел бы себя глубоко оскорбленным, если бы встреченный им на улице знакомый забыл в знак приветствия вскинуть сжатый кулак. В том краю принято такое приветствие. А у некоторых малайских племен приятелям, встретившимся после долгой разлуки, полагается наброситься друг на друга с бранью, наперебой осыпать отборными ругательствами и только после этого заключить друг друга в долгие и сердечные объятия. В Америке при встрече окликают друг друга громким голосом: How do you do? — и мчатся дальше. Прежде чем я успею ответить на этот вопрос, окликнувший меня человек уже отбежит самое меньшее шагов на десять. И потому иной раз мой ответ, когда, спохватившись, я наконец его прокричу, выстрелит в грудь уже следующему прохожему, спешащему мне навстречу: может, сицилийцу, торгующему бананами, а может, какой-нибудь даме в униформе Армии спасения. Это самое «Хау ду ю ду?» — приветствие столь же бессмысленное, как и дружеский взмах кулака или же идущая от сердца брань; в буквальном переводе оно означает: «Как ты делаешь делать?» Это приветствие импортировано из Англии — плод огрубления этикета в среде обитателей лондонских предместий; ведь представители британского high life (высшего света) никогда на улице друг с другом так не здороваются. Только в Америке считается признаком хорошего тона накидываться на знакомых с громким, почти что нечленораздельным окриком: «Как ты делаешь делать?» Да, уж если американец тебя приветствует, то приветствует во всю глотку.