Журнал Наш Современник №6 (2002)

Да, это был у меня номер! Четверо человек со мной — семья, и никто не работает! Я еще сорвал с работы Лену, потому что, если б она ходила в трехсменку, я бы писал с еще большим трудом.

Стоп! Об одном человеке буду вспоминать — о Егоре Исаеве. Он сам мне предложил помощь. Бери, говорит, тысяч десять, отдашь, я верю. Силен! Денег я не взял, а то, что он поверил — мне здорово помогло морально.

Сейчас можно подвести итоги, хотя и рано по результатам. Но пусть. Два года прожил безбедно. Снимали дачу, съездили на юг и на Алтай, купили телевизор, постелили паркет, и еще на полгода денег хватит. Я пишу о деньгах не потому, что литература для меня способ их зарабатыванья, а просто потому, что, оказывается, могу жить литературным трудом. Это в моральном смысле факт для меня необычайно важный. За эти два года работал мало. Год примерно освобождался от газетной усталости, от сомнений, от сознания бессилья. Болело еще сердце сильно, и долго не мог сидеть за столом...

23 августа 1966 г., Москва. Надо бы записать то, что будешь жалеть, когда оно забудется.

Вчера полдня провел у Л. М. Леонова в Переделкино. Он прислал телеграмму, чтоб я ему позвонил. По телефону условились о встрече, которой он хотел.

Угодил к обеду, но я был сыт и, несмотря на уговоры хозяев, не мог ничего есть. До обеда Л. М. познакомил меня со своей женой, сказав: “Вот... Уже сорок три года вместе”. И внучка Танечка — черноглазая и умноглазая девочка лет девяти. Татьяна Михайловна, когда мы сидели перед обедом в его рабочем кабинете, принесла две тоненькие книжечки на русском и болгарском и обратила его внимание на одно место, неверно переведенное. Он сказал: “Досадно, досадно”.

Но у нас начался очень интересный разговор о Японии, и он не хотел его прерывать, очевидно. За столом этот разговор продолжался. Я сказал, что в Японии очень любят русскую классическую литературу, хорошо знают Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова, Горького.

— Вы думаете, почему? — спросил он.

— Мне показалось, что нравственный идеал японского народа близок к тому, который выражали наши классики.

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво сказал он. — Японцы — великие труженики. — Он сказал это с таким выражением и так посмотрел на меня, что я понял, что он хотел сказать этими тремя словами. Потом мы говорили о мобильности и серьезности японцев, о тесноте на их островах, о том, что оккупация Окинавы очень выгодна их правительству — они не расходуются на армию, они дают возможность своему народу, демонстрирующему против оккупации O(кинавы), “выпускать пар”, отвлекаться от социальных проблем, и теребить американцев, и занимать в дипломатии позицию, позволяющую им наживать политический капитал, так как Окинава и о-ва Куришар (так в тексте. — Ред. ) приравниваются в дипломатической игре...

С Л. М. Леоновым я встречался уже шестой раз за последние годы. Надо будет восстановить в памяти все встречи, а сейчас хочу скорей записать последнюю.

Я приехал к нему в настроении не очень хорошем. При встрече на пороге он сказал мне комплимент:

— Молодой, красивый!

Потом посмотрел на меня внимательно и сказал:

— Но мрачный? Что с вами?

Мы сели за журнальный столик, и он спросил снова:

— Что с вами?

— Если откровенно, — сказал я, — то крах каких-то иллюзий.

— Каких?

— Вы знаете о последнем постановлении по лесам?

— Нет, а что такое?

(Он наверняка знал, однако хотел еще от одного человека услышать печальную новость, ждал подробностей.)

Все дело в том, что правительство приняло постановление “О мерах по оказанию помощи лесной промышленности” на предстоящую пятилетку. Этим постановлением перечеркнута вся борьба последних десяти лет за разумное лесопользование, отброшены все рекомендации, все достижения и требования русской лесоводческой науки. Постановление предписывает органам лесного хозяйства отпускать лес в рубку, исходя из производственных мощностей лесозаготовительных предприятий и их сортиментного плана. Это страшно!(...) На заседании Совмина, рассказывают, выступил кто-то из лесозаготовителей и сказал, — вовремя не отводят лесосеки. Тогда Косыгин приказал отвести лесов в рубку на 10 лет вперед. Это чудовищное требование запустит в мясорубку огромное количество лесов, которых при разумном пользовании хватило бы на десятилетия, и т. д. и т. п. Между тем все формально сделано для развития лесного хозяйства: создано Министерство лесного хозяйства РСФСР, Комитет лесного хозяйства СССР, Верховный Совет разрабатывает закон о лесах...

Все это я рассказал ему. Он все это знал. К лесам мы вернулись потом. Вышли на веранду. Затеялся разговор о литературе, о технике, о ремесле.

— Надо иметь в вещи сквозную логику действия, иметь нитку, потянув которую можно было б весь роман или повесть распустить, как джемпер, — говорил он. — От компоновки вещи все зависит. Если парашют неправильно упакован, то результат — покойник. Начало нитки — первая фраза. Я часто ищу неделю, две, три свою первую фразу...

И еще — динамика! Я читал ваши книжки. У Достоевского было 40 тысяч оборотов. Везде! У вас — то 30, то 15, а иногда и 5 тысяч, правда, редко.

Нельзя говорить сразу: Ив. Ив. был хороший человек. Такой-то и такой-то. Читатель, если все сразу узнает о герое, бросит читать. Надо затягивать читателя, дать ему крючок, пусть он его заглатывает поглубже, пусть. И когда заглотнет — дергайте! Приступайте к главному, к тому, ради чего вы сели за стол... Я лекцию Ивана Вихрова дал тогда, когда читатель пережил с Полей ее отношение к отцу, и лекция — контраст.

Или — вам нужен дом, где произойдет убийство. Выгодно этот дом сначала описать в ясное утро, а потом уже для контраста — мазками — в момент убийства.

Конан Дойль, Сименон правильно используют пружины действия. Жену, убийцу мужа, нельзя описывать в момент убийства.

Что раньше, что позже — очень важно. Читателем надо владеть. Вы можете его расчесывать, раскатывать, интриговать и так далее, а потом: “Стоп! Натрите мне полы!”

Обдумывая новую вещь, дайте себе задание чрезвычайное, которое никто не оценит, сверхзадачу. Я долго пишу свою новую вещь и еще долго буду писать. Она сделана будет вся насквозь в ироническом ключе...

Тут я прервал его и сказал, что больше ничего не надо рассказывать — понизится интерес к работе, хоть на немного. У меня так. Он одобрительно глянул на меня. Один глаз у него — правый — меньше, чем левый (так бывает у старых машинистов, которые смотрели всю жизнь на рельсы — правым глазом на ветру).

— Читателю надо давать не только хлеб. Ему хочется и жареную корочку, и кусок мяса с приправой. Важно, чтоб была калорийная пища, питательная, а форму разную.

— Я часто черчу вот такой круг. И вопросы — что связывает персонажи друг с другом? Это надо подробно представлять!(...)

— Свой новый роман я могу весь рассказать в подробностях, весь! Хотя до конца еще далеко очень, до завершения работы; но надо все  з а р а н е е  представить и суметь объяснить для себя любой поступок любого героя.

И еще одно интересно и полезно делать — амплитуды поступков, действий на шкале времени...

Работать надо до заболевания, до исступления. Я в молодости зарабатывался до галлюцинаций. Современные молодые писатели торопятся, спешат, не берегут, не любят своей темы. У них получается, как в жизни с иными молодыми людьми. Встретит такой девушку и сразу в кровать, а через 15 минут он ее возненавидел. А надо, как в чистой жизни — походить, попереживать, помучиться, посмотреть и узнать ее, тему-то...

— Очень полезно переписывать классиков. Взять 5 страниц Чехова и переписать. Или так. Один абзац Мопассана прочесть, потом второй. А потом попробовать записать на память первый абзац и сравнить.

— Вы мне советовали когда-то это делать, я пытался, но не получается.