Русская жизнь. 1937 год (сентябрь 2007)

Но он был из прямоходящих, и он - старался.

Голова Ленина

«Старая Ухта» звучит гордо, почти как «мой Арбат», - часть города, отмеченная архитектурным усилием. Хозяин частной гостиницы везет меня в хрущевку, извиняется: «Зато - Старая Ухта». Он бывший инженер, теперь у него бизнес «квартиры посуточно», и, судя по джипу и евроремонту, бизнес удачный. Ухта, приросшая нефтегазовыми корпорациями, входит в полосу экономического кипения, кишит иномарками и командировочными, уже не хватает гостиниц, ресторанов и такси. Дежурно спрашиваю у хозяина, как он попал в Ухту. Как почти все здесь, отвечает. Дальше - сага, страшная и обыденная история. Такие истории здесь в запасе почти у каждого, их рассказывают спокойно, без слезы и патетики. С кем не бывало, да вот и у вас, наверное? И у нас. Обыкновенное дело.

В бабье лето и сухую погоду город буколически прекрасен: ели и березы, и плотные рябиновые ряды, и тепло идет от двухэтажных деревянных домов (застройка 30-40-х) с круглыми каютными окнами (местный проект), во дворах - бурьян, на центральной площади лошадь пощипывает газонную траву. Спрашиваю, как пройти к церкви, - показывают на торжественный театр сталинского ампира. Объясняют: «Большевики клубы в церквах открывали, а у нас наоборот - церковь в клубе. Раньше вообще крест был прямо на лире, теперь оставили венец лавровый». В парке (знаменитый детский парк в сосновом бору, гордость и сантимент всех горожан) стоит памятник Павлику Морозову. Павлик очень хорошенький, мрачноватый, серо-голубой. Ныне он называется «Мальчик, просто мальчик», а почему бы и нет. Другой пионер, разноцветный и в три этажа высотой, нарисован на стене Дома пионеров, и я не сразу понимаю, что он трубит в горн, а не сосет кока-колу.

Слово Ухтпечлаг (Ухто-Печорский лагерь) тоже кажется каким-то теплым, домашним. На месте высадки легендарной первой экспедиции ОГПУ, на берегу реки Ухты в 1974 году поставили памятник первопроходцам. Символика палаток, газовой трубы, нефтяного факела.

- Это первый памятник политзаключенным, установленный советской властью, - объясняет Евгения Зеленская. - Потому что девяносто девять процентов первостроителей - зеки.

Смотрим на другой берег Ухты.

- Видите голову Ленина?

То, что я приняла за сильно искривленное громадное колесо обозрения, оказывается наглядной агитацией. Эта контурная металлоконструкция - и в самом деле профиль Ильича. Ухтинцы еще помнят, как по голове Ленина пускали иллюминацию, и влюбленные, держась за руки, гуляли под этим светом, смотрели на реку, огни, на новый прекрасный современный город, выросший в непроходимой тайге усилиями энтузиастов и романтиков, жизни не пожалевших на то, чтобы на советских кухнях горел голубой огонек, да лилась-бурлилась бы нефть-кормилица - черная кровь земли.

Обоснование нефтеносности зырянского поселка Чибью сделал зек Тихонович (профессор-геолог с мировым именем) еще в Бутырской тюрьме, первая экспедиция ОГПУ вывезла спецов из Соловецкого лагеря на теплоходике «Глеб Бокий» в 1929 году. Поселок Чибью представлял собой пустынный высокий берег на реке Ухте с заброшенной нефтяной вышкой, поставленной еще в 1907 году Русским товариществом «Нефть». К жизни воззвав эти дебри бесплодные, город отстроили с кавалерийской стремительностью, но как они это сделали - все равно непонятно. В многочисленных мемуарах описано, как сотни километров тащили на руках пятисотпудовые крелиусовские буровые станки, как сутками расчищали, стоя по пояс в замерзающей воде, заросшие ручьи, чтобы смогли пройти лодки с разобранным на части оборудованием, как зимовали в палатках при минус сорока, - а все равно: не верится. Кажется, это был, среди прочего, еще и антропологический эксперимент советской власти, призванный доказать возможность невозможного, сверхвыносливость человеческой природы в условиях природы нечеловеческой.

Мороз- отморозок дозором

Меня, собственно, интересовал Йосема-Мороз Яков Моисеевич, начальник Ухтпечлага, чекист, авантюрист, одессит до мозга костей, красный директор с двумя классами образования, один из авторов ухтинского индустриально-экономического чуда.

У Якова Моисеича на фотографии - толстое, доброе складчатое лицо, а ведь он был молодым, в сущности, человеком, принял руководство в неполные тридцать и двух лет не дожил до сорока.

- Он такой гулаговский шиндлер, да? - приставала я к ухтинским мемориальцам.

- Он продукт своего времени, - отвечали они сдержанно. - Сложная, противоречивая личность.

Мороз и сам был - прошу прощения за тавтологию - тем еще отморозком. На Соловки он попал «за превышение полномочий» (застрелил рабочего) - а в Ухтпечлаг приехал уже с партийным билетом и чистыми документами, поди пойми как. Неукротимый Мороз вытаскивал наилучших специалистов из других лагерей и создавал им более-менее сносную - а по зековским меркам и просто роскошную - жизнь. Иные получали жилье и возможность выписать семью. Он гениально сыграл на двух, может быть, самых сильных потребностях человеческих, на двух жаждах: творчества и свободы. Фантастичность производственной задачи захватывала, а реальность досрочного освобождения или хотя бы просто расконвоирования обязывала к особенной настойчивости. Все, что было построено в Чибью, не могло быть создано под ударом прикладов: это требовало профессионального азарта, в чем-то - фанатического упорства. Спецы загорались идеями и масштабом, инженеры, вернувшись в бараки, продолжали за счет короткого сна чертить, считать и спорить.

«Был тут и знаменитый Мороз, заявлявший, что ему не нужны ни машины, ни лошади: дайте побольше з/к - и он построит железную дорогу не только до Воркуты, а и через Северный полюс. Деятель этот был готов мостить болота заключенными, бросал их запросто работать в стылую зимнюю тайгу без палаток - у костра погреются! - без котлов для варки пищи - обойдутся без горячего! Но так как никто с него не спрашивал за „потери в живой силе“, то и пользовался он до поры до времени славой энергичного, инициативного деятеля, заслуживающего чинов и наград. Я видел Мороза возле локомотива - первенца будущего движения, только что НА РУКАХ выгруженного с понтона. Мороз витийствовал перед свитой - необходимо, мол, срочно развести пары, чтобы тотчас - до прокладки рельсов - огласить окрестности паровозным гудком» (Олег Волков, «Погружение во тьму»).

Его боготворили и ненавидели; его уважали за личный аскетизм и здравый смысл, его боялись и презирали - и все заслуженно. Каждый раз, читая про таких, как Мороз, сталкиваешься с мучительной личной необходимостью - совместить несовместимое. Потому что нельзя отменить реальность, в которой за какие-то четыре года в непроходимой тайге Заполярья, отрезанной от всех дорог (до Москвы добраться - минимум шесть суток), построили «Северный Баку» с многочисленными производствами и промыслами, своей авиацией и флотилией, с клубами и профессиональным театром, школами, стадионами и газетами, с техникумом и сангородком. Тот мир, в котором звучали сквозь тайгу кремлевские куранты, резвились «Семеро смелых», а Чук и Гек прятали коробку с пыжами и верили, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной.

Точно так же нельзя отменить иную реальность, где сожгли, будто в Хатыни, барак с сотней заключенных и поливали из пулеметов тех, кто выскочил из пламени. Где расстреливали целые этапы, где в поселке Абезь мучительно и тихо угасали философ Карсавин и искусствовед Николай Пунин, где пожилые амнистированные ученые - лучшие умы нефтехима и геологии - за десять минут вновь становились шпионами всех империалистических разведок, диверсантами и вредителями, где молодые и здоровые люди за три недели умирали от пеллагры, где убивали за луковицу или головку чеснока…

Администрация Ухтпечлага уверенно сознавала себя субъектом Большой Истории - кем-кем, а временщиками они точно не были. Уже в 1934 году украинский писатель Остап Вишня по заказу Мороза начал работу над сборником «Пять лет борьбы за недра тайги и тундры». Часть сборника составлял официоз, другую - мемуары первопроходцев (уже появилось почетное звание «старый ухтинец»), третья посвящалась заключенным-ударникам, нравственно и социально возродившимся в горниле социалистического труда. Вишня работал над сборником вместе с поэтом Рамзи, бывшим наркомом просвещения Узбекистана, и журналистом Евгением Лидиным (Барятинским), которого ненавидел. Заносил в дневник: «Он из князей. Дегенерат. Крысиное шелудивое лицо с редкими гнилыми зубами… Мразь, подлюка и стерва!» Можно лишь догадываться, как он кривился, когда писал о перековавшихся спецах, человеке-звере Бригермане и чистоплотных уголовницах с трудной женской судьбой. «А бурить куда сложнее, чем грабить. Значит, нашел он себя на этой работе, и как он бесконечно благодарен лагерям и людям за то, что человека из него сделали. Он колонизировался, с ним живет его жена, работница керосинового завода». Или: «Нервно смяв папиросу, продолжает Алексей Алексеевич: „Наверное, я поседел недаром, попав под молот революции, как соучастник грозненского процесса вредителей… Здесь, в Ухте, я понял, как рабочий класс перевоспитывает старое инженерство…“»