Как я был «южнокорейским шпионом»

Но вместе с тем Коваль по какой-то причине пошла на то, чтобы запросить в ФСБ более полный текст документов на корейском языке и сделать их перевод на русский язык. Думается все же, что это была не ее идея, а ФСБ, сотрудники которой постоянно распускали слухи о том, что вот-вот будут представлены новые и совершенно неотразимые доказательства моей вины. Да и сам факт, что переводчик был предоставлен именно ФСБ, говорит об этом. В письме в Мосгорсуд ФСБ категорически запретила доверять перевод мидовцам, определив заодно, что можно, а что нельзя в документах знать суду.

Кстати, суетливый «свидетель М.» и в представлении «новых доказательств» моей вины отличился. Он принес в суд какую-то записную книжку и ксерокопию одной из страниц документа на корейском языке с рукописными пометками. По его словам, узнав (!), что в ходе предварительного следствия и предыдущих судов эти рукописные пометки не изучались, он сам отправил их ксерокопию вместе с принесенной им записной книжкой, якобы изъятой у Чо Сон У, на графологическую экспертизу в лабораторию ФСБ и получил ответ, что пометки сделаны рукой Чо Сон У. Заключение специалиста он также принес, с требованием приобщить все эти материалы к делу как вещественное доказательство моей вины. Но такая прыть «самодеятельного следователя» и столь демонстративно показанная осведомленность свидетеля о следственных и судебных материалах привели к заметному конфузу даже прокурора. Он поддержал ходатайство защиты признать это «вещественное доказательство» недопустимым. Это был, пожалуй, единственный случай, когда мнение защиты и прокурора совпали.

Не без участия «свидетеля М.» как одного из основных авторов и всех других доказательств моей «виновности» предпринимались попытки распространить слухи о моем запойном алкоголизме и этим объяснить отсутствие в доме ценностей и денежных накоплений. Мол, пропил все, а жена успела спрятать лишь малую толику в сумме чуть больше пяти тысяч долларов. [41] Но и эта попытка провалилась ввиду ее абсурдности.

Вызванный в суд 10 апреля переводчик корейского языка запросил два месяца на перевод около 50 страниц, и Коваль удовлетворила его просьбу, хотя до этого посоветовалась со мной, сколько времени может занять перевод («Я вас, Валентин Иванович, спрашиваю не как подсудимого, а как специалиста»). А когда я сказал, что около двух-трех недель, поморщилась: «Долго!»

Она отложила суд до 13 июня, но больше без объяснения причин в моем деле не участвовала, несмотря на собственное заявление, что «основная работа по делу проведена». Судебное следствие было практически закончено: свидетели допрошены, материалы дела, за исключением нового перевода, изучены. В итоге ее перевели на рассмотрение кассационных жалоб, что считается менее квалифицированной работой, нежели рассмотрение дел, а значит, понижением по службе.

Я до сих пор не могу понять, что имела в виду одна из заседателей, когда в тот день сказала моим адвокатам:

— Все бы ничего, что суд откладывается столь надолго, но жалко, что Валентину Ивановичу придется лишних два месяца пробыть в тюрьме.

Напрасно я ждал 13 июня, стараясь толковать слова заседателя в свою пользу. В этот день суд не возобновился. Он начался 10 июля уже под председательством судьи В. Н. Медведева, который объяснил замену состава суда устным указанием руководства в связи с занятостью. Коваль в другом процессе.

Этот суд, длившийся всего один день, запомнился мне своей абсурдностью. Вряд ли кто-нибудь может сказать, зачем он понадобился и какую цель преследовал. Он также запомнился манерой поведения Медведева, который говорил исключительно на повышенных тонах, воспринимая ходатайства защиты, в том числе об отводе суда, как личное оскорбление. В конечном итоге он, изображая негодование, заявил, что раскусил тактику адвокатов, которые, дескать, своими ходатайствами просто хотят затянуть процесс, и отложил заседание на неопределенное время. Как выяснилось, примерно через неделю он ушел в очередной отпуск.

Можно предполагать, что, просмотрев дело или поговорив с предыдущими судьями, Медведев счел за лучшее отстраниться от него, дабы не навлечь на себя неприятностей. Но, с другой стороны, это по закону можно было сделать и сразу после получения дела, не разыгрывая комедию с однодневным судебным процессом и негодованием по поводу мнимого затягивания рассмотрения дела адвокатами.

20 июля началось рассмотрение дела полностью обновленным составом суда под председательством судьи М. А. Комаровой. 31 июля один из заседателей был заменен, и рассмотрение дела вновь началось с подготовительной стадии.

Никто не знал, последний ли это процесс, но причины бесконечной судейской чехарды сомнений ни у кого не вызывали: подбирался такой состав суда, который вынесет нужное решение. Как показывало рассмотрение дела после вынесения определения Верховным судом, ничего нового, могущего хоть в малейшей степени свидетельствовать о моей виновности, в нем не появилось и появиться не могло. Выявились лишь дополнительные факты, говорящие об обратном. Примечательно, что прокурор так и не смог выйти за пределы бездоказательного повторения огульных обвинений, содержащихся в обвинительном заключении, даже несмотря на активное содействие ему со стороны свидетелей-сотрудников ФСБ, которые, как оказалось, удивительно хорошо знакомы и с кассационными жалобами, и с другими материалами дела, поскольку постоянно подправляли свои же собственные показания, которые использовались защитой для опровержения обвинения.

Доводы защиты и мои собственные в пользу доказательства моей невиновности и надуманности обвинения остались не опровергнутыми.

В таких условиях было понятно, что все делается для того, чтобы и второй приговор был обвинительным. Именно с изложения этого я и начал выступление в суде. Для подтверждения этой мысли и для того, чтобы Мосгорсуд понимал, что его маневры прозрачны, я процитировал распечатанные из Интернета материалы программы НТВ от 20 июня, посвященной судебной реформе и никак не связанной с моим делом. В ней выступили судья Зюзинского районного суда Москвы Владимир Михалюк и адвокат Павел Астахов, которые, сами не зная того, один к одному описали творимое Мосгорсудом с моим делом.

«Михалюк, — цитировал я телевизионный сюжет, — начинал свою карьеру простым постовым милиционером. Затем работал в центральном аппарате Министерства внутренних дел, был в плену в Карабахе, но нигде, по его словам, не видел такого беззакония, как в стенах суда. Он говорит, что „быть объективным судьей невозможно — уволят“».

«Судьей считается тот, кто рассмотрел наибольшее количество дел с большим назначением сроков лишения свободы, — говорит он. — Плохим считается тот, кто выносит оправдательные приговоры, которые у нас практически не проходят. Их отменят по любому поводу».

В обязанности судей-председателей входит решение организационных вопросов. Никакими высшими полномочиями они не наделены, однако некоторые из них чувствуют себя удельными князьками, которые вершат правосудие по-своему. «В 1997 году меня пригласила к себе председатель суда и задает вопрос: „Почему вы по этому делу дали два года, а не шесть лет? — рассказывает Михалюк. — На что я ответил: „По этому делу санкция до трех лет… И вообще, почитайте Конституцию“. На что мне председатель, зло махнув рукой, отвечает: „Я Конституцию не читала и читать не собираюсь“».

Судей, которые работают так, как указывает председатель, Михалюк называет «карманными». Он говорит, что им зачастую приходится доводить дела, в исходе которых кто-то заинтересован. По его словам, «бывает полный беспредел, когда у судьи из производства изымается дело, и передается нужному судье. Он выносит нужное решение, обвинительный приговор, необходимый срок. Не важно даже, какой приговор — нужный приговор, нужное решение. И в результате за это он получает потом четырехкомнатную квартиру».