Литературная Газета 6523 ( № 35 2015)

Увидев приятеля, Навага сделал широкий гостеприимный жест рукой:

- Садись! – Вытянул из миски одну изящную рыбинку, пожаловался с виноватыми нотками в голосе: - А я, понимаешь, есть чего-то захотел…

У Наваги была манера, словно бы в подражание одному шибко высоко забравшемуся человеку, к месту и не к месту произносить слово «понимаешь», а в остальном он был вполне нормальным мужиком.

Студёнкин молча сел рядом за стол. Навага придвинул ему миску с картошкой:

- Навались!

В ответ Студёнкин сделал неопределенный жест, Навага сожалеюще вздохнул, взял одну картофелину и проглотил ее целиком. Зажевал селёдкой.

Прошло минут пять. Студёнкин молчал и Навага тоже молчал, сосредоточенно жевал, выуживая из миски картофелину за картофелиной и заедая ее селёдкой. Такое молчание могло длиться часами. И Навага и Студёнкин принадлежали к категории людей, которым совсем необязательно было говорить, они вполне обходились молчанием и прекрасно понимали друг друга.

- У меня к тебе дело, - наконец произнес Студёнкин.

- Давай, - великодушно разрешил Навага, мазнул серебряным селёдочным лезвием по воздуху. Ел он селёдку, как и все северяне, вместе с костями, - кости только вкусно хрустели на зубах, - оставлял лишь голову. Головы он грудкой складывал на куске газеты.

Старенькие глазастые часы-ходики, висевшие на стенке, зафыркали, зажужжали, сделали четыре дребезжащих удара. Четыре часа дня. На улице начало темнеть. Темнота в последней трети августа здесь наваливается быстро и нет от неё спасения.

- Обещай выполнить одну мою просьбу, - сказал Студёнкин и замолчал. Судя по его лицу, он только что принял какое-то решение, брови на его лице сошлись в одну упрямую сплошную линию.

Навага перестал есть, внимательно посмотрел на приятеля и отодвинул миску в сторону.

- Обещаю, - негромко произнёс он.

- Обещай вот что,.. – Студёнкин замялся, у него словно бы что-то застряло в горле, лицо мученически перекосилось, он задышал часто, надорванно и Егор Наважин протянул руку, чтобы пощупать его лоб.

- Слушай, ты случаем не заболел?

Студёнкин закашлялся, похлопал себя ладонью по рту.

- Нет. – Снова закашлялся. Гулко, с надрывом, ломая себе что-то внутри. Повторил: - Нет.

Прошло минуты три, прежде чем Студёнкин заговорил снова:

- В общем, когда меня не будет,.. – он неопределённо помотал рукой в воздухе, - ружьё мое... отдай… в общем, Митьке, сыну моему.

Навага резко выпрямился над столом:

- Ты чего буровишь, Витёк?

Студёнкин вздохнул. Было сокрыто в этом вздохе нечто такое, что мгновенно вызвало в Наваге острую тревогу, он невольно зажмурился, будто получил удар кулаком в живот, под грудную клетку.

- Да не буровлю я. Все мы ведь смертные, - отведя взгляд в сторону, произнёс Студёнкин голосом, в котором появились упрямые нотки. – Смертные ведь? Совершенно точно – смертные мы. Костяные, мясные, нервенные… Смертные, в общем.

Лицо у Студёнкина потяжелело – это было хорошо видно, - появилась в нём некая восковая белизна, что появляется обычно у людей, замёрзших в пургу в снегу – на них, мёртвых, одеревеневших от лютой стужи, невозможно бывает смотреть. Такое же лицо было и у Студёнкина. Навага запоздало вздрогнул, подёргал одним плечом – ему сделалось холодно.

- В общем, я тебя попросил, а ты… ты обязан исполнить мою просьбу, - сказал Студёнкин Наваге. Ты мой друг и не имеешь права мне отказывать. - Он зажал лицо двумя ладонями, посидел несколько минут неподвижно и молча, - Навага тоже молчал, он не мог говорить, - потом поднялся с места. – В общем, ты всё понял, Егор.

Навага очнулся и с мучительным выражением на лице помял себе горло, будто от этого зависела его способность говорить, мотнул головой неверяще и произнёс хриплым, совершенно чужим голосом – он уже обо всём догадался и не хотел верить в свою догадку:

- Ты не дури, Витюха, ты только не дури…Ладно? А?

Он еще что-то бормотал, взмахивал руками, тыкал пальцами в воздух, но всё это было пустым сотрясением пространства: во-первых, Студёнкина в его доме уже не было – исчез приятель, словно дух бестелесный, без единого звука (охотник же), а во-вторых, Навага хорошо знал своего друга – если тот что-то задумал, то ни за что не свернёт с дороги, по которой пошёл – обязательно доберется до цели.

- Ах ты, Боже ж ты мой, - заметался по дому Навага, не зная, что делать, - ах ты, Боже ж ты мой! – потом, обессиленный, с каким-то чужим, обвядшим лицом, сполз с лавки на пол и опустил голову. На нос ему поползли слёзы.

Дома на севере строят высокие, с таким расчётом, чтобы на улицу можно было не выходить неделями – особенно в пургу, когда всякий, даже высокий дом может быть засыпан снегом по самую трубу, - и набивают дом на зиму всем, что необходимо для жизни. В первую очередь – дровами и сеном для коровы, отдельно хранят муку и картошку, капусту, морковь, брюкву – словом, всё, что может дать скудная здешняя земля, держат также грибы и солёную рыбу. Рыбу вяленую хранят на чердаках, ну а свежую, только что вытащенную из-под беломорского льда навагу, либо бескостных, схожих с большими червями миног, пойманных в реке в специальную ловушку, - кто где…

Иногда миног в ящике-ловушке набивается столько, что приходится выколачивать их оттуда топором, либо выковыривать ломом. Если миног сразу не вытащить, то на морозе, - а лов миног происходит в декабре, - они через десять минут превратятся в камень.

Впрочем, миног в деревне особо не жаловали, считали их чем-то средним между змеями и странными кусачими существами, живущими только в сказках, а Студёнкин, напротив, миног любил – сочные, бескостные, вкусные, жарятся без масла и тают во рту.

На сковородке их надо только вовремя переворачивать, не зевать, иначе подгорят, слишком уж они нежные, - зато под картошечку, под кочанок квашеной капусты, да под шкалик холодной, вытащенной из сугроба водки – м-м-м!

В доме Виктора Студёнкина рыба практически не переводилась. В разную пору он ловил разную рыбу. Как, собственно, и все, кто живет на севере. Зимой, в реке Онеге, на дымных перекатах, попадалась рыба королевская – сёмга. Однажды Студёнкин поймал огромную дурищу весом в двадцать семь килограммов. Еле-еле выволок краснобокую сияющую королеву на берег.

На лице Студёнкина возникла слабая улыбка, потом нервно дернулась какая-то внутренняя жилка, подглазья набухли нездоровой синью, будто были опечатаны крепким кулаком, у крыльев носа появился пот: тот счастливый момент, когда двадцатисемикилограммовая рыбина едва не обломила ему отечественный спиннинг, сработанный из прочного калиброванного металла, он помнит в деталях до сих пор и, наверное, будет помнить всю оставшуюся жизнь. Такие удачи выпадают редко.

Если в доме не было сёмги, то была навага, зимой её – как грязи, все подряд, от пионеров до пенсионеров тягают из Белого моря вкусную рыбу навагу, жирную и по-собачьи злую: очутившись на морозе в рыбацком лотке, эта рыба, сдыхая, тут же принимается есть другую, себе подобную, только меньше размером, работает челюстями, хрустит аппетитно и не давится.

Пройдет наважья пора – наступит сезон корюшки, закончится корюшка – начнётся лов беломорской селёдки, которую дети едят, как конфеты – с удовольствием и помногу, угаснет селёдочная пора – наступит пора пиногора, очень вкусной рыбы, о которой в России мало что кому ведомо. Это такая шар-рыба с глупой мордой и маленьким рахитичным хвостиком, очень сочная, очень жирная – тоже во рту тает.

И так – круглый год.

Прокормиться на море, пока тут живёшь, в общем-то, можно. Если, конечно, на плечах сидит сообразительная голова и есть руки. Но вот деньги… Денег нету. И не выловишь их в море, даже будучи первоклассным рыбаком. Не селёдка это и не пиногор. Студёнкин тяжело, с хрипом, втянул в себя воздух и, ослеплённо помотав головой, огладил рукой старое, с истёршимся лаком, сплошь в порезах и царапинах, ложе ружья.