Я была женой Нагиева

И здесь в моей голове что-то замыкает от несоответствия. Потому что, с одной стороны, комментарии его бесконечно искренни и убедительны, а с другой — я понимаю, что Дима так думать не может. Я-то знаю: реально он живёт по-другому, но рассуждает об отношении к женщине, о ревности, об измене с позиции человека безупречной нравственности и кристальной биографии, как будто бы ничего подобного с ним никогда не случалось и даже в теории случиться не могло. Ах, как это можно, любить двух женщин одновременно, врать одной, изворачиваться перед другой и уходить к третьей?! Он восклицает:

— Это абсурд!

И часто мне кажется, что сам в это верит.

Я по-прежнему не смотрю каждую его передачу и не стремлюсь уловить каждый кадр, где мелькает Дима. Но когда время от времени всё-таки сажусь в кресло перед телевизором, я вижу человека — артиста, ведущего — с такими же именем и фамилией, как у моего мужа. Но это не он. Образ, и только.

Тяжело ли ему в этом образе? Думаю, тяжело. Даже не представляю, что происходит с ним в минуты одиночества. Хотя не уверена, что они у него есть, эти минуты, когда он остаётся один на один с собой. Если и выпадает несколько часов жизни для отдыха, то, наверное, только в самолёте, и потрачены они будут, скорее всего, на сон. Всё остальное время — работа.

Можно назвать это трудоголизмом. Но я, как и большинство современных психологов, уверена, что это болезнь. Причины заболевания в данном конкретном случае кроются, на мой взгляд, в страхе потерять всё, чего ты добился.

Восхождение к цели похоже на спираль: каждый виток — это тот же круг, но чуть выше. И если ты делаешь шаг в сторону — ты вылетаешь из этого круга и оказываешься неизвестно где. Часто в самом низу. Там, откуда начал свой путь.

И этот страх перед падением порабощает. Порабощает настолько, что, даже достигнув своей цели, человек не в состоянии остановиться. Он движется уже просто потому, что боится упасть. И страх тем сильнее, чем выше успел подняться. Потому что падать с большой высоты, как известно, гораздо больнее.

Единственное лекарство от страха — работа. При этом ты знаешь, что только бешеный ритм даёт относительную гарантию стабильности твоего положения. Остановиться в такой ситуации сможет только человек, спокойно относящийся к тому, что, возможно, придётся пересесть на «Запорожец» или даже снова начать ездить в метро.

Люди, чего-то достигшие в своей жизни, не принадлежат себе — они принадлежат своему страху и, как следствие, своей работе, подменяющей собой жизнь.

Постепенно они разучиваются отдыхать, понимая под отдыхом смотрение в одну точку, и отвыкают расслабляться. То, что для обычного человека отдохновение — например, пойти в кафе и выпить чашечку кофе — для них либо продолжение работы, либо вовсе неосуществимое действие. Они не могут натянуть любимые рваные джинсы и затеряться в толпе… Мне кажется, это не жизнь.

А Диме кажется, у меня не жизнь. Потому что у меня нет мечты, ради которой я могла бы круглосуточно работать. Я ничего не хочу и ни к чему не стремлюсь. Ни к даче на Канарах, ни к другим атрибутам «успешной» жизни. Успешная жизнь — показатель, разделяющий людей на два лагеря. Дима выбрал свой лагерь, и коэффициенты показателя в виде иных человеческих качеств не могут на него повлиять.

Может, это очередная маска, которой он пытается закрыться от других людей. В большинстве своём действительно ему неинтересных. И, что немаловажно, страшных.

Конечно, все по-разному относятся к собственной популярности. Если Серёжа Титивин мог ездить в машине с номером «РОСТ», то Нагиев из дома не выходит иначе, как в капюшоне, с кепкой и в тёмных очках. Сейчас я читаю интервью с ним и понимаю, что человек близок в своей боязни людей к панике. Конечно, не как у Ким Бессинджер, вообще отказавшейся от съёмок. Но состояние в любом случае некомфортное.

Единственное время, когда я вижу его без маски — тем Димой, которого знала всю жизнь, — это время общения с сыном. Тогда он настоящий. Но разве этого хватит?

* * * А что же я?

Я вспоминаю свою первую любовь — чудесного (я искренне так думала!) мальчика из школы: когда мы расстались, я полагала, что жизнь теперь кончена, а внутри теплилась надежда — вдруг все вернется. Почти год я совсем не пользовалась косметикой и ходила в черном. Мне казалось, что я ношу траур по ушедшей любви. Но ведь тогда знаний об отношениях между мужчиной и женщиной у меня накопилось — кот наплакал, да и что такое год жизни, когда тебе всего лишь восемнадцать? А сейчас — взрослая и самостоятельная женщина — я никак не могу избавиться от чувства пустоты и одиночества. Ну сколько можно?

Говорят, боль от расставания должна длиться 9 месяцев. У меня эта боль затянулась. Не могу сказать, что она не проходит. Конечно, проходит: с каждым годом я потихоньку выхожу из ее кокона. В основном благодаря мечтам и фантазиям.

Иногда мне хочется уехать к сестре под Калининград. Там, в маленьком городке, где никому нет до тебя никакого дела, попытаться начать все сначала. Или нет, не сначала — просто совершенно новую жизнь. Свою. Без него.

Временами я решаю подождать, пока пройдут годы и все забудут, что я была женой Нагиева — ведь должно же это когда-нибудь случиться! Тогда мне не придется менять место жительства, и, может быть, даже встретится в моей жизни слепоглухонемой капитан дальнего плавания. Почему бы нет?

Порой я мечтаю о том дне, когда известный американский кинорежиссер пригласит меня на главную роль в своем блокбастере. Миллионы зрителей в кинотеатрах увидят на широком экране меня, полуобнаженную, с развевающимися волосами. В одной руке я сжимаю пульт от ядерной бомбы, в другой — еще горячий пулемет. И кто знает, кого вдохновит этот образ, хотя не исключено, что только лишь сумасшедшего режиссера, отважившегося все это снять.

А пока — пока в моей жизни нет ни райского уголка в Калининграде (мне нравится жить там, где я живу), ни слепоглухонемого капитана (где их взять на всех желающих?), ни известного американского кинорежиссера (о, не покидай меня, моя последняя надежда!). Кажется, все, что я делаю после нашего развода — воздвигаю храмы своей любви.

Зачем, спрашиваю я себя? Затем, отвечаю себе же, чтобы доказать ему — я все-таки любила!

Что, как не храм любви, представляет собой ресторан, который я возглавляла? Ведь по сути это дом Нагиева, с его фотографиями в рамках и всегда живущей в нем куклой — Дима в полный рост.

Четыре года… Сначала я с любовью подбирала фотографии и развешивала их по стенам. Отовсюду на меня смотрел мой муж, и с каждым днем, месяцем, годом мне было все тяжелее и мучительнее находиться там, где я постоянно вижу его портреты… Как будто приходишь на кладбище своей любви.

Я устала так жить — ушла из «Парадокса», забрав все фотографии. И Диминой куклы там тоже не стало. Что теперь станет с рестораном, я не знаю. Что произойдет дальше со мной — это мы тоже посмотрим.

Теперь я недействующая Алиса Шер, уже не жена Нагиева и даже не директор ресторана. Я просто человек. И в принципе, наверное, это то, чего я добивалась. Как результат — новый храм моей любви: эта книга. Надеюсь, он последний. Потому что я не могу жить со своим одиночеством, но открыть новую дверь, пока не закрыта прежняя, тоже не могу. А она все не закрывается.