Живые и мертвые классики

В несомненной связи со всем этим находится и странная похвала великому писателю: «Шолохов требовал (!) у Сталина прекратить (!) губительную для казачества коллективизацию… Сталин был недоволен вмешательством в дела высшей власти писателя, но вынужден был выполнить дерзкую просьбу».

Что, прекратил коллективизацию? Юра, ты бы хоть перед вручением премии смахивал щеточкой демократическую пудру с мозгов своих лауреатов. Вот он говорит, что где-то когда-то Шолохов произнес «знаменитую речь о псевдонимах». Целую речь. Какой вздор! А в данном случае, напомнил бы оратору, что на первое же письмо из Вешенской Сталин 16 апреля 1933 года правительственной «молнией» ответил: «Ваше письмо получил 15-го. Спасибо за сообщение. Сделаем все, что требуется. Сообщите о размерах необходимой помощи. Назовите цифру. Сталин».

Ну, хорошо, не желаешь ты, чтобы я звал тебя по имени. А как? Может, говорить тебе «ваше благородие», или «ваше степенство», или «ваше превосходительство»? Тоже противно, но, по крайней мере, это не в ходу у нынешних властителей. И только один Никита Михалков величает Путина «ваше превосходительство». Вот так я и буду тебя отныне, ну, и по имени-отчеству, как ни дико.

Но что касается «однокашника», то тут никакая уступка, к сожалению, невозможна. Дело в том, что вопреки распространенному заблуждению, которое, как видно, разделяете и вы, ваше превосходительство, слова «однокашник», «однокурсник», «односум» и т. п. никакой эмоциональной окраски не имеют. Вы, вашество, вероятно, полагаете, что однокашник это человек, с которым когда-то в трудное время ел кашу из одной миски или котелка. Ничего подобного. Это просто человек, с которым вместе учился или воспитывался, допустим, в пансионе. У вас такие заблуждения не редкость. Есть, например, комически-возвышенное выражение «Божий одуванчик», — так шутливо называют дряхлых старичков и старушек. А у вас, маэстро, в одном романе так сказано о молодой красивой девушке. Ну как же, ведь одуванчик это же нежный цветок, да если еще Божий!.. Глухота-с, Юрий Васильевич…

160

И вот что еще меня поразило: неужто вы, ваше превосходительство, даже на первом курсе пили каждый раз, как получали стипендию? Лихо! Да, вместе мы не могли пить хотя бы уже по той причине, что я всегда спешил отнести стипендию матери. Отец у меня умер от чахотки молодым еще за пять лет до войны, когда мне было двенадцать. А мать работала медсестрой на здравпункте Измайловской ткацкой фабрики — какие там заработки! Жили мы однокомнатно и трудно. А ваш отец, слава богу, был жив и, как сообщает биографический словарь «Русские писатели XX века», работал следователем. Я не знаю, как следователи зарабатывали и кем была ваша матушка, но, видно, вы могли не беречь стипендию для семьи, а прокутить ее в ресторане. Для меня стипендия была средством существования, для вас — возможностью повеселиться. Как видите, ваше превосходительство, «стартовые возможности» у нас были несколько различны.

Ну, иногда, конечно, и я выпивал, особенно на старших курсах, когда начал печататься. Но и в ту пору, вы правы, вместе мы не пили, не могли пить. Просто у нас были разные компании. Моими друзьями были Женя Винокуров, Алеша Кафанов, Андрей Марголин, Герман Валиков, нельзя не упомянуть и Люду Шлейман, у которой в Фурманном переулке у Чистых прудов мы нередко собирались по праздникам и просто так. С Женей мы ездили в мою тульскую деревню на Непрядве, с Андреем впервые в жизни — на Кавказ, к морю, у Германа я бывал в поселке «Правда», с Алешей шастали по каким-то компаниям, а последний раз мы встретились в начале июня 1990 года в больнице № 52: ему уже сделали операцию, а я еще готовился к ней. Вскоре Алеша умер. Умерли и все другие друзья. Со всеми до самого конца у меня оставались добрые литинститутские отношения.

А твои друзья тех лет — Гриша Бакланов, Беня Сарнов и Гриша Поженян. Со всеми ты перессорился. А ведь вместе готовились к экзаменам, сдавали их и бурно отмечали свои успехи. Все это описал Сарнов в своих воспоминаниях «Скуки не было», вышедших в позапрошлом году.

Он твердит «наша четверка»… «наша четверка»… «наша четверка» и вот картина, как в ресторане «Астория» (позже — «Центральный» на улице Горького), выложив свои стипендии, вы отпраздновали окончание первой студенческой сессии: «Гулянка продолжалась часов шесть. За бутылкой то ли кагора, то ли муската последовала вторая. И вскоре зал и лица друзей поплыли передо мной в розовом тумане. Течение вечера отложилось в памяти какими-то кадрами… Вот молчаливый, «закрытый», вечно таящий в себе какое-то свое «второе дно» Бондарев затуманившимся взглядом провожает лавирующую между столиками женщину… Вот Поженян кивает на Бакланова: «представляешь, он решил меня перепить!»… Вот Поженян тащит на себе бесчувственное тело посиневшего Бакланова» (с. 206)… И это после двух бутылок церковного вина кагора на четверых 23-летних лбов? Но как бы то ни было, а картина впечатляющая.

Мне такие пиршества на первом — втором курсах, увы, были недоступны. Самое большее, мог погудеть с друзьями в пролетарском баре № 4, что находился рядом с институтом и где подавали, конечно, не кагор. А мы еще и восхищались, бодро выходя оттуда на бровях:

Между прочим, в приведенной выдержке из воспоминаний Сарнова есть слова, Ю.В., в которых еще одно объяснение того, почему мы действительно «даже на день не были друзьями». Вот эти: «молчаливый, «закрытый», вечно таящий в себе какое-то свое «второе дно» Бондарев». Очень точно! Да, ты был осмотрительный, молчаливый, застегнутый на все пуговицы, двухдонный. С такими я никогда не мог дружить.

Наконец, последнее: «Милостивый государь господин Бушин…» Ваше превосходительство, так при обращении не говорят, принято что-то одно: или «господин» или «государь». В одном вашем романе немка подписалась под письмом: «Госпожа NN». Она не могла так подписаться. Это так же нелепо, как подпись «товарищ Бондарев». Но не в этом дело.

«Однажды я увидел ваш респектабельный портрет в газете «Дуэль»…». Не надо хоть по мелочам-то притворяться: не однажды, не случайно, а специально этот номерок газеты вам доставил кто-то из верных дундичей. «… И предо мной возник образ комильфо и эстета из люмпенов с пленительной бабочкой на белоснежной сорочке, и одновременно вы представились мне сентиментальным лириком, читающим по ночам французскую поэзию печали, заставляющую рыдать о неутоленной любви…» Повторяю: не говори так красиво и пошло! За обилие заставляющих рыдать белоснежных пленительных красивостей я исключал бы из Литературного института.

Буржуазная бабочка травмировала Дундича и ваше превосходительство. Ну, Дундича я не знаю, но, Юра, как же ты, писатель, мог выставить себя последователем тех долдонов Советской эпохи, которых травмировал вид молодых людей в узеньких брючках или с длинными волосами и они третировали их! Ведь это же дело вкуса. Ты вот красуешься в газете со всеми звездами, орденами, медалями и значками. Что ж, дело твое. Никто не против! Никто не называет тебя за это люмпеном, читающим по ночам свои военные романы.

А с бабочкой на фото я, видимо, по случаю как раз вручения мне Шолоховской премии. Что ж ты тогда промолчал о французской поэзии печали? Но интересно, а что ты думаешь, глядя на фотографию Шолохова с бабочкой по случаю вручения ему Нобелевской? «Комильфо и эстет из люмпенов»? А что твой Дундич видит — «вечного официанта»? А ведь для меня Шолоховская премия была гораздо важнее, чем для Шолохова — Нобелевская. Но — виноват, ваше превосходительство, больше никогда в жизни не появлюсь с бабочкой, даже если пригласят в Стокгольмскую ратушу. Вот недавно вручали мне орден, так я был без бабочки.

И уж самое последнее. Да, Юра, ты прав, мы никогда не были друзьями, я никогда не считал и не называл тебя другом. Но вот корреспондент просит тебя назвать друзей, и ты называешь: «Сергей Викулов, Егор Исаев, Михаил Алексеев, Владимир Бушин, Арсений Ларионов» («Завтра» № 494). Виноват, ваше превосходительство, я здесь лишний. Это второе дно сработало. Но возникает вопрос: кто же к кому хочет «прислониться», как выражается твой Дундич?