Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души

И загремел железами состав,

И воздух брызнул, жесткий, как состав.

Голос четвертый. МОИ ЗАПИСИ ПО НАСТРОЕНИЮ

* * *

14 апреля 1940

Какие подлые клеветники

Вводят теперь в обман суд пролетарский.

Как объясненья с нами коротки!

Добро б еще страдать в неволе царской...

Ты не виновен -- что за пустяки!

Решением коллегии январской

Тебе, ты пишешь, вменена статья

193-17-а.

Ее я проглядела в удивленьи -

Что все же приписать тебе могли,

В чем обвинили -- в злоупотребленьи?

Во власти превышении? Или

В небрежном и халатном отношеньи?

Могу ль я равнодушна быть к петли,

Тебя терзающей, и не помочь -- но,

В чем ты виновен, -- поясни мне точно.

Тебя я знаю вот уж двадцать лет

Как комиссара и как человека.

Все это, разумеется, навет...

(У Тетушки, конечно, картотека

На самый неожиданный предмет -

Выкройкотека и клеветатека.

Кухонные рецепты, рифм набор,

Счета, записки, наблюденья-сор).

* * *

2 августа 1940

Наркому Вну/Дел (Имярек) прошенье

О пересмотре (но когда? но кем?)

Судейской В/коллегии решенья

По поводу Максимова Н.М.

-- Меня не трогают его лишенья,

И я пишу Вам вовсе не затем,

Чтоб Вы мольбе жены несчастной вняли

И, оправдав его, судимость сняли.

Все так -- я числилась его женой,

Хоть мы душой друг другу были чужды, -

Делился радостями не со мной

И написал из лагерей из нужды.

Итак, здесь повод, видимо, иной,

Чем если б мне он нужен был как муж, да

И сам он, видя это, прошлый год

Просил меня оформить с ним развод.

Безжалостна к нему, как перед Богом,

Его я, разумеется, кляну,

Но я могла бы рассказать о многом,

Что отрицало бы за ним вину, -

Затем, что я, являясь педагогом,

Подметила за ним черту одну,

Что он, хотя и вследствие сиротства,

Достаточно имеет благородства,

И человек он честный -- не пустой,

Хоть малограмотный, но убежденный.

Родился он у матери простой,

Законным браком вовсе обойденной,

Мечтавшей с Вам понятной теплотой,

Чтоб сын ее, вне статуса рожденный,

(как и другие три) были с одной

Фамилией -- стать матерью-женой.

Увы! Предмет насмешек и издевок,

Узнал он рано подневольный труд,

Все прелести побоев, голодовок

И пьяных мастеров тяжелый суд,

Все выгоды таких командировок,

Когда тебя с письмом любовным шлют

Или дают пустую флягу в руки -

Все испытал он, он прошел все муки.

Контуженный на бойне мировой,

Изведавший позор и угнетенье,

Он избран в комитет был полковой

Во дни Октябрьского возмущенья.

С большевиками телом и душой,

Он Зимний брал, он получал раненья

На Финском фронте -- и с тех пор с одним

Мой путь был неразрывно связан с ним.

Он всюду был, где только в нем нуждались,

Ему не свойствен аристократизм.

Мы часто в те районы посылались,

Где неискоренен был бандитизм.

На жизнь его нередко покушались.

В нем есть неистощимый альтруизм -

Он раздает всегда что только можно,

Его купить деньгами невозможно.

Он бескорыстен, нечестолюбив,

Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".

Где жил он -- там мой кооператив -

Тринадцать метров с половиной будет -

А нас там трое, то есть есть мотив

Для улучшенья -- он иначе судит.

Велосипед да вечное перо,

По описи, -- вот все его добро.

Два года он провел в Монгольском Гоби -

Рис, мясо да соленая вода,

И превратился в некое подобье

Ходячего скелета, и тогда

Просил внимания к своей особе.

Из центра отвечали: Не беда,

Что там у Вас? Поносик или рвотка?

Максимов, Вы -- казанская сиротка.

А у Максимова была цинга,

Опухли десны и шатались зубы,

Заныла простреленная нога

И стали боли в животе сугубы.

Монголы замечали: "Плох дарга!

На родина! В большой аймак ему бы!"

Но уланбаторское Сов-ино

Решило иначе лечить его

И переслало... ампулу стрихнина!

И где бы был Максимов мой сейчас,

Когда б от поглощенья "витамина"

Его сам "отравитель" не упас,

Раскрывшийся Максимову с повинной, -

Он переводчиком служил у нас.

Вот редкостное отношенье к кадрам!

Чтоб избежать других наверняка драм,

Максимов запросился от всего,

Минуя Сов-ино, туда, где мило.

Он попросту просил спасти его.

Меня письмо порядком удивило -

Он и не жаловался до того.

Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,

Что человека допекла беда.

И, что могла, я сделала тогда.

Командировка не была удачной:

В Москве в Ино он так и не попал,

Не мог понять он в форме однозначной,

В какую переделку все влипал.

И снова выехал он, незадачный,

Туда, где перед тем чуть не пропал, -

В Монголию, край столь к нему суровый.

Страна все та же, но аймак был новый.

Его старались обойти во всем -

Во-первых, переводчика лишали,

На совещанья, бывшие при нем,

Ни разу, во-вторых, не приглашали.

Его старались обойти хоть в чем,

В работе и признании мешали.

И так третировал его отдел,

Что осенью Максимов заболел.

Врач констатировал отечность легких,

Заныла вскоре плечевая кость,

Стал руку поднимать труд не из легких,

Явилась слабость сердца, частый гость,

А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!

Давленье невозможно поднялось.

Что делать, как помочь его здоровью?

К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.

Он запросился в центр на рентген,

Ему, понятно, что не разрешили.

Он уланбаторцами был забвен,

Они высокомерием грешили,

Хоть заезжали часто в наш домен,

Поскольку все пути тут проходили

И ночевали в аймаке у нас,

Но, съехав, забывали нас тотчас.

Спустя полгода прибыл переводчик,

Он плоховато русский понимал,

Монгольского же знал всего кусочек,

Он жаловался часто, что был мал

Курс языков у них -- еще б годочек,

А письменность он так перелыгал,

Что часто из монгол к нам кто подходит

И говорит -- не так мол переводит.

Сам за собою сознавал он грех.

Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,

Какой язык он знает лучше всех,

Он живо отвечал: Моя -- бурятской! -

Он был рассеян, словно майский снег,

И часто в невнимательности адской

Такого наворотит, что весьма

Казался нам лишившимся ума.

Максимов на виду был в Цецерлике,

И уважали все вокруг -- его,

И только в Центре злобные языки

Опять не признавали ничего

И собирали против нас улики,

Ему грозил арест -- и от всего,

Измученный душой, разбитый телом,

Понятно, что на родину хотел он.

Он знал, что Партия оценит труд,

Что будут зачтены ему условья,

В которых он трудился, как верблюд,

Что сможет он восстановить здоровье.

И на тебе -- арест, а после -- суд!

Могу ль найти достаточно здесь слов я,

Чтоб описать -- какой все это стыд,

Как человек унижен -- он убит!

Прошу Вас, человека и наркома,

В чьем веденьи работал мой Н.М.,

Помочь ему явиться вскоре дома,

Поскольку он страдает между тем -

И все невинно. Тягче ж нет ярема,

Чем быть безвинно осужденну, чем

Так мучиться. Максимова... Но это

Письмо осталось как-то без ответа.

* * *

Август 1940

Он написал мне вскоре: "Пропуск есть.

Свидание разрешено. Но вот что:

Снимается колонна -- так что взвесь.

Будь до 20-го". Такая почта.