Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Директор уверял нас, что многие исправляются, но не все, и что большая часть из тех, кои, имея достаток, получили некоторое образование; бедные же более прочих ожесточены и редко улучшаются в нравственности, но все почти во время заточения ведут себя порядочно и весьма редки случаи, требующие особого наказания в тюрьме. Особенный карцер на дворе, темный и холодный, куда вместо постели кладется солома, пуст и редко обитаем. Мы видели двух или трех заточенных мальчиков и нашли у них книги, у одного благочестивые, у другого неприличные по возрасту его, по положению, в коем находится. Между ними бывают закоренелые злодеи, и один из таковых вчера только выпущен, по прошествии положенного для содержания в сей тюрьме срока.

По утрам первое занятие молитва в капелле, где им читается глава из христианского нравоучения. Потом работа и в 9 часов суп, после коего час прогулки на дворе. Потом опять работа до 2 часов – и распределение зелени в пищу. От 4 до 5 – чтение евангелия или катехизиса. Опять работа до 8 часов летом и до сумерков – в другие времена года».

Комфортабельная тюрьма Клиши была исключением из правил; в большинстве парижских тюрем условия жизни оставались очень тяжелыми: камеры были тесными и душными, заключенным приходилось спать по двое на одной кровати (или просто на соломе). Тюрьмы требовали кардинальной реконструкции, на которую все время не хватало денег; мешало и соперничество Шаброля с Англесом. Ситуация изменилась, когда пост префекта полиции занял Делаво, находившийся с Шабролем в лучших отношениях. В 1824 году Генеральному совету департамента удалось добиться увеличения поземельного и подомового налогов (на два сантима к каждому франку), с тем чтобы эти дополнительные деньги были потрачены на улучшение ситуации в тюрьмах. По проектам 1825 года на это требовалось около 8 миллионов, а в 1829 году необходимая сумма выросла до 11 миллионов.

Русским путешественникам, на фоне отечественного опыта, парижская полиция казалась в высшей степени снисходительной и не склонной особенно сильно вмешиваться в повседневную жизнь горожан. Ф.Н. Глинка в 1814 году восхищался: «Мне нравится и свобода, с которою здесь позволяется гулять. Всякий по себе и как будто у себя. Полиции никто не видит, но сама эта хитрая парижская невидимка всех подслушивает и видит».

В.М. Строев, оказавшийся в Париже на двадцать пять лет позже, продолжает тему: «Дома высоки, но кажутся старыми и ветхими; их красят редко, когда вздумается самому хозяину, а полиция в это не мешается. <…> В окнах небольших квартир вывешены разные разности: тут сушится пелеринка, там проветривается платье, а в ином месте выставлены такие части наряда, от которых скромные дамы принуждены отворачиваться. Нет церемоний: не хочешь видеть, так не смотри. Полиция не входит в домашнее распоряжение жильцов: они неограниченно пользуются своими квартирами, в полнейшем смысле слова».

Н.С. Всеволожский, побывавший в столице Франции двумя годами раньше, замечает относительно воскресного гулянья в Сен-Клу: «Надобно заметить, что нигде не видно было ни малейшего принуждения и даже не было ни одного из полицейских чиновников, которые во Франции мундиров не носят и отнюдь не смеют мешаться ни в какое распоряжение, кроме разъезда экипажей, для чего приставлены жандармы. Такая народная и непринужденная веселость казалась мне необыкновенною…»

Последние два свидетельства русских путешественников относятся уже к царствованию Луи-Филиппа. Что же изменилось в управлении и способах поддержания порядка в Париже при Июльской монархии?

В первые годы после Революции 1830 года парижские префекты менялись с пугающей быстротой. Во время «трех славных дней» префект департамента Сена Шаброль был выгнан из Ратуши восставшими парижанами и подал в отставку, а префект полиции Манжен бежал из своей конторы на Иерусалимской улице. Шаброля сменил либеральный депутат от Парижа граф Александр де Лаборд, который занимал этот пост меньше месяца (с 30 июля по 20 августа 1830 года). В то же самое время префектом полиции был назначен другой парижский депутат, Никола Баву, которого, впрочем, уже через день сменил человек более богатый и более известный – барон Луи Жиро де л’Эн, близкий друг герцога Орлеанского, уже готовившегося стать королем.

Барон рьяно взялся за дело. Одной из самых насущных задач было приведение в порядок мостовых, из которых были выворочены булыжники для возведения баррикад, отчего по многим улицам было невозможно проехать. Не менее важной была и другая задача – усмирять волнения рабочих кварталов, жители которых вскоре после Революции с гневом начали осознавать, что буржуа украли у них победу. Новый префект полиции причислял себя к так называемой партии Сопротивления (имелось в виду сопротивление этим бунтовщикам).

Между тем префект департамента Сена, либеральный адвокат Одилон Барро, сменивший в августе 1830 года Александра де Лаборда, скоро стал лидером партии Движения, которая настаивала на том, что хотя бы некоторые требования парижских рабочих должны быть удовлетворены, пусть даже в ущерб порядку на улицах. Барро получил могущественную поддержку от Лафайета, который во время Июльской революции возглавил национальную гвардию. Эта гвардия, распущенная, как уже говорилось, Карлом X за оппозиционные настроения, теперь не просто возродилась, но стремительно демократизировалась и пользовалась любовью и доверием парижан. Если при прежнем режиме национальные гвардейцы должны были экипироваться за свой счет (а на это требовалось более сотни франков), то после Июльской революции более состоятельные горожане брали на себя экипировку неимущих рабочих. В результате к ноябрю 1830 года в парижской национальной гвардии состояло более 47 000 человек, и почти 43 000 из них имели надлежащее обмундирование; к 1834 году в рядах национальной гвардии числилось уже около 60 000 человек, и каждый день службу несли 3700 гвардейцев.

Это было особенно важно потому, что в первое время после Революции ни армия, ни полиция не смели показаться на улицах столицы; они были слишком скомпрометированы служением прежней власти. Таким образом, порядок в Париже теперь полностью зависел от национальных гвардейцев, и они оправдывали возлагаемые на них надежды: ходили дозором, прогоняли с улицы бродяг и устроителей азартных игр под открытым небом.

Гораздо сложнее им было справиться с радикальными республиканцами – такими как члены уже упоминавшегося во второй главе Общества друзей народа. Их заседания проходили в манеже Пеллье на Монмартрской улице в самой спартанской обстановке (плетеные стулья вместо кресел, доска поперек двух скамеек вместо стола и т. п.). Выступавшие здесь ораторы выдвигали требования, которые пугали добропорядочных буржуа: отменить монополии и привилегии, пересмотреть существующие налоги, ввести бесплатное образование; главное же, они призывали к свержению существующей власти и выбору новой палаты депутатов. До конца сентября 1830 года заседания Общества были доступны для всех желающих, и лишь после этого власти запретили проводить их публично.

В сущности, властям эпохи Июльской монархии приходилось постоянно лавировать между левыми и правыми, что ставило перед новыми префектами Парижа сложные проблемы – не только административные, но и политические. Они должны были подавлять регулярно вспыхивавшие бунты парижского народа, например волнения в связи с судом над министрами Карла X (толпа, как уже говорилось во второй главе, требовала их казни) или разгром архиепископского дворца и церкви Сен-Жермен-л’Осеруа, о котором тоже уже шла речь в главе об Июльской революции. Поскольку в этом последнем случае ни префект департамента Сена, ни префект полиции практически ничего не смогли сделать с разбушевавшейся толпой, обоим пришлось оставить свои посты.

21 февраля 1831 года преемником Одилона Барро стал граф де Бонди, в недавнем прошлом либеральный депутат, а во время Ста дней – префект департамента Сена; в тот же день место префекта полиции занял бывший амьенский прокурор Огюст Вивьен. Бонди пробыл на своем посту два с лишним года, Вивьен – всего полгода. Казимир Перье, возглавивший правительство 13 марта 1831 года, предупредил обоих префектов, что они обязаны в точности следовать политике кабинета: уважая свободу, безоговорочно поддерживать власть и принуждать к тому же парижан. Таким образом, после девяти месяцев революционной смуты представители партии Движения (склонные потакать республиканцам) уступили власть куда более твердым сторонникам Сопротивления.