Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

Это уже мой личный вопрос. Я всегда, когда бываю в церкви в любой части света, ставлю за него свечку. Правильно ли я делаю?

Абсолютно. Совершенно правильно делаете.

Вы пишете, что поддержали нежелание Бродского приехать на родину, когда он получил приглашение от Собчака. Почему? Ведь многие не могут простить Бродскому именно его нежелание посетить Россию.

Я поддерживал не столько даже его нежелание посетить, сколько связаться с Собчаком, стать профессором какого-то жульнического университета, который Собчак затевал в Петербурге [44], вот это было бы Бродскому не по чину. Не то что я как-то специально не люблю Собчака, но когда Собчак приглашает Бродского приехать в свой Петербург, я вспоминаю: Эльза Триоле и Луи Арагон пытались выписать в 1965 году к себе в гости Ахматову, Ахматова не поехала и сказала: "Мне же не приходит в голову приглашать в гости Римского Папу". Вот приглашение Собчаком Бродского это и есть приглашение Римского Папы. Еще там был один момент смешной. Собчак ему обещал, что он сделает вечер в Октябрьском зале [45]. Я говорю Бродскому: "У вас есть что там прочесть, например, "что мы сломали Греческую церковь" вот на этом самом месте. Ну представьте себе: приезжает Бродский в Ленинград и выступает в Октябрьском зале! Вы знаете, как Бродский надписал Собчаку книгу?

"Городскому голове от городского сумасшедшего" [46]?

Вот это действительно здорово!

ОЛЕГ ЦЕЛКОВ [47], ИЮНЬ 2004, ПАРИЖ

У вас было много друзей среди поэтов, среди них и Бродский.

Хотя я и был знаком лично с многими русскими поэтами, я тем не менее не считаю себя человеком, связанным с литературой. Да и литературу, как современную, так и старую, знаю не очень хорошо. И не думаю, что то, что я сейчас буду рассказывать о Бродском, может представлять интерес для профессиональных поэтов. Скорее всего, рассказанное мною будет похоже на жанр воспоминаний, и заранее прошу прощения, если все это будет мало интересно. Мне хотелось вспомнить даже и незначительные эпизоды, связанные с Иосифом Бродским.

Ну начните, например, с какой-нибудь забавной истории.

Забавной? Вот вам забавная история, чтобы можно было красочнее представить молодого Иосифа. Однажды в Питере мы с ним шли по направлению к моему жилью, и у меня слегка подвернулась нога и немного побаливала. Я шел прихрамывая. И вдруг у подъезда моего дома, а я жил на шестом этаже без лифта, Иосиф, ни слова не говоря, как заботливый и более сильный товарищ или, скорее, как отец малого сына, берет меня, как говорили деды, "на закорки" и тащит на себе вверх по лестнице. Через пару этажей я пришел в себя от изумления и нежной благодарности и пошел сам, но Иосиф продолжал помогать мне, поддерживая под руку. Играла в нем молодая кровь — больное сердце будет потом. Но и потом при наших встречах он не хватался за сердце, а с удовольствием хлопал пяток рюмок водки и затягивался очередной сигаретой, предварительно оторвав фильтр.

Расскажите о вашем знакомстве с Бродским, где, когда, при каких обстоятельствах?

Должен признаться, что я этого точно не помню. Это произошло в Ленинграде, возможно в 1958 году, а может быть, даже в 1959-м, а может быть, и позже. Я тогда водил близкую дружбу с группой молодых поэтов, которые часто собирались вместе за бутылкой водки. Нам всем было в среднем по двадцать лет — Михаил Еремин, Леонид Виноградов, Александр Кондратов и Владимир Уфлянд. Кроме этого, я дружил с двумя питерскими же поэтами — Анатолием Найманом и Евгением Рейном. Через кого-то из них, скорее всего через Анатолия Наймана, я познакомился с Бродским.

Если вас познакомил Анатолий Найман, то это не могло быть раньше 1959 года, потому что сам Найман познакомился с Бродским только осенью 1959 года.

Ни года, ни обстоятельств я не помню. Вообще я не имею очень хорошей памяти на прошлое. По-видимому, это связано с тем, что сам я достаточно эгоцентричен и мало интересуюсь окружающим, больше собственной персоной. Но помню, что впечатление Бродский произвел на меня очень "впечатляющее", если можно так выразиться. Сразу же, с первой встречи! Я в нем почувствовал, что называется, родную душу, ибо сам я тогда ходил, так сказать, "в гениях", то есть все мне было нипочем: никаких учителей, никаких авторитетов. И надо сказать, что и Бродский тоже выглядел вылепленным из этого же теста: был он самоуверен, никакого заискивания, никакого ученичества, на все имел собственный взгляд. Мне он сразу понравился еще и тем, что был очень необычен внешне. Он был рыж, отчаянно картавил, и это придавало его облику и его лицу с несколько заносчивым выражением этакую притягательную привлекательность.

А где и когда вы впервые слышали, как Бродский читает свои стихи?

Не помню, у кого впервые слышал его стихи, возможно Кирилла Косцинского на квартире. Читал он необычно: я никогда до этого подобного чтения не слышал. Он походил на какого-то отчаянно молящегося еврея, который, раскачиваясь и прикрыв глаза веками, во весь голос пел этаким, я бы сказал, фальцетом в нос: пел все слова подряд. Выскакивали из этого пения отдельные словосочетания, которые производили какое-то незнакомое, новое и сильное впечатление, могу это впечатление сравнить с тем, которое я пережил, когда мне было лет четырнадцать и случайно мне попался в библиотеке томик Маяковского с поэмой "Облако в штанах". Когда я впервые стал разбираться в "Облаке", я был ошеломлен, убит, потрясен. Я занимался тем, что в малопонятном, но притягивающем, как магнит, тексте отыскивал сначала рифмы, запутанные в знаменитой "лесенке", потом выкладывал слова в строки, потом искал подлежащее, сказуемое и все прочее. А потом и весь смысл. И тогда стихотворение, которое первоначально производило на меня сильнейшее впечатление, усиливалось тысячекратно. Примерно так же воспринимались мною спустя восемь-десять лет стихи Бродского. При этом потрясены были, как правило, все вокруг.

Второе, что потрясало в его стихах, — тут я опять бы сравнил мои впечатления от него с теми, которые на меня произвел Маяковский в "Облаке", — это какая-то абсолютно новая поэтика. Это было совершенно не похоже на традиционный русский стих, к которому мы привыкли. Абсолютно не похоже. Если классическое русское стихотворение звучало вполне разборчиво и материал его был тебе обычно известным и понятным, то у Бродского речь шла о вещах непривычных. При этом поражала форма, где сложное предложение с несколькими придаточными скручивались друг с другом в нескончаемую спираль. Я бы сравнил еще это с впечатлением, которое произвело на меня чтение Достоевского. Я открыл какой-то из его романов и решил прочитать, но застрял на первой же странице. Мне она показалась настолько любопытной в стилистическом смысле, что я начал читать ее снова. В третий раз я прочитал эту страницу, выделяя все придаточные, посмотрел на толстую книгу, закрыл ее и решил, что мне ее не осилить.

Я хочу сказать, что стихи Бродского напоминали мне (прошу прощения, но как художник я имею право сказать такую глупость) зарифмованную в стихах страницу романа Достоевского, которую я перечитывал три раза. Бродский плел ткань, в которой проза становилась поэзией, поэзия превращалась в прозу, а проза в свою очередь вновь обертывалась с помощью рифмовки и, разумеется, с помощью поразительного сцепления слов в невероятно неслыханную поэзию.

К этому времени я был довольно долго дружен с очень тогда знаменитым поэтом Евгением Евтушенко, которого я спросил однажды, что он думает о стихах Бродского. Мне он тогда, то есть почти полвека назад, ответил, что это не очень похоже на русское стихосложение. Итак, стихи Бродского воспринимались как небывалые. И именно здесь я усматриваю самое большое сходство с Маяковским, с его неординарностью.