Родина имени Путина

«Странно, что лампадку пока не отняли и на кичу не сослали, — сбился с мысли Сергеич. — Гена или Артурчик еще вчера должны были операм стукнуть», — искренне удивлялся Кум.

— Игру свою не неси, я тебя все равно обыграю! — Саня что-то доказывал Жарецкому. — Куда нам до тебя? Живем на болоте, спим с корягами! Такие, как ты, даже в проруби непотопляемы. Сосут при всяком режиме. Это во время Гражданской войны красноармейцам давали отпуск только после сыпного тифа. Так вот предки твои моральные организовали бизнес: за коробочку с пятью тифозными вошками брали 250 рублей. Запомни, думаю, лет через пять пригодится.

Не встретив протестов со стороны олигарха, Саня со скучным разочарованием отправился на дальняк.

Обитая практически в туалете, зэки, чтобы глушить естественную вонь, жгли бумагу. Обрывок ее сворачивался в плотную трубочку, которая поджигалась и сразу тушилась, начиная тлеть сизым дымом, перебивая животные запахи.

— Сань, откуда у тебя этот, как его. Ну, чем в церкви пахнет? — лицо Ирискина, читавшего на шконке в другом конце камеры, вытянулось удивлением.

— Ладан! — вспомнил Жарецкий.

Саша держал в руках тлеющую трубочку, благоухающую священной смолой. Сокамерники столпились вокруг разбойника.

— А как ты ее пропитал?! — воскликнул Жарецкий, вдыхая благодатный аромат.

— Ничего я не пропитывал, — нежно огрызнулся Саня. — Оторвал, как обычно, свернул и поджег.

Через минуту вся камера наполнилась светлым, чистым дымом, сладким, с марципановым привкусом. Он обволакивал зэков спасительной теплотой и благоговением. Камера замерла в торжественном страхе, молча дожидаясь, пока серая палочка не истлеет в пепел. Саша и Сергеич крестились. Ирискин, словно исподтишка, тоже чертил крестик пальцами на груди. Жарецкий ошарашенно щурился. Умар и Бесик молча уткнули глаза в пол.

Но как только бумага прогорела и ладан рассеялся, тут же начались безбожные эксперименты Гены и Артура. Рулон бумаги был обнюхан, подожжен, потушен и обнюхан вновь. Но лишь привычная гарь резала обоняние каторжников. Тщетно провозившись с бумагой, Ирискин и Жарецкий в смешении чувств расползлись по своим шконкам.

— Саня, а что такое «рабь»? — Умар подошел к учителю, со счастливой улыбкой расплывавшемуся на нарах.

— В смысле?

— Ну, здесь. Нощ, лядэная рабь канала. Что это за лядэной раб?

— Это не раб, это ледяной блеск, — тихо вздохнул Саша.

— От души, братуха. — Ингуш замялся и продолжил: — Ты же знаешь, у меня жена русская, значит, дочка тоже, выходит, русская. У меня в этой жизни только они остались, больше ведь никого. Все эти мои земляки, братья потерялись. Нет у меня никого. Зачем я мусульманин буду? Ты только никому не говори, но я вашу веру хочу принять.

— Креститься хочешь? — Саша понимающе перехватил взгляд Умара. — Точно решил?

Ингуш молча кивнул.

В девять вечера в хату зашла проверка. Арестанты построились. На Жарецком,

Ирискине и Бесике сияли новенькие медные крестики, которые регулярно раздают зэкам местные священники.

— В камере шестеро, все в порядке, — доложил дежуривший по камере Сергеич, ласково обводя взглядом новообращенных в Веру Православную.

Закончилось Светлое Христово Воскресение. Уже за полночь, когда все соседи дрыхли под казенными одеялами, Сергеич поднялся со шконки и просунул ноги в старенькие вьетнамские кроссовки на потертых резинках — предмет горькой памяти.

На второй день пребывания в тюрьме «ночной губернатор» продиктовал адвокату список необходимых вещей, которые супруге следовало ему передать. Номером один значились кроссовки. Спустя неделю жена прислала однорукому сидельцу в посылке кожаные кеды на шнурках. Он смотрел на подарок с тупой душевной болью обреченного на одиночество. В этой жизни у него больше никого не осталось. Супружний презент он обменял у сокамерника на ношенную клеенчатую обувь без завязок.

Порывшись несколько минут под шконкой, Сергеич достал вчерашнюю лампадку, зажег ее лишь пятой спичкой. Губы беззвучно шептали молитву, высокопробное счастье чудесным теплом лампады разливалось по телу. Слова его эхом отразились за спиной. Рядом стояли Саша и Умар. Взгляды троих были устремлены на решетку, в просвете которой стояла выцветшая иконка с образом Спасителя. Шепот стал звучать громче, голосовым накатом возвеличивая слово.

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ. И сущим во гробех живот даровав!» Раз за разом Кума подхватывал Саша, охваченный спасительной силой, сокрушая стены каземата в тленную условность. Умар поспевал только за окончаниями. Они не слышали стука вертухаев в «тормоза», не слышали окриков и матерных угроз. Они не видели решеток, не видели стен. Свободны, живы и счастливы как никогда раньше.

PR[пиар]ACbl

Анатолий был не по годам умен и солиден. В общественных связях юноша интриговал лет с шестнадцати в должностях помощников приблатненных политиков и политизированных блатных. Через пару лет он уже обзавелся специфическим словарным запасом, нужными знакомствами, а также уважительным доверием непосредственных руководителей за щепетильность в обосновании каждого украденного у них доллара — качество, иногда принимаемое за порядочность. В двадцать лет у него было три составляющих успеха профессии: избыточный вес, борода и зачаточный, но прогрессирующий алкоголизм. Благодаря стодвадцатикилограммовой массе и непропалываемой поросли на щеках и подбородке Тосик искусно скрывал свое юношество, камуфлируя его лишним десятком лет. Слова Гоголя «толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои» Тося ударно доказывал собственным примером.

Бороду Тося отпустил или по мудрому совету, или по интуиции. Ничто так не скрывает истинный возраст, не прячет ужимки и суету морщин, но зато придает ее обладателю степенности, надежности, уверенности и консерватизма в убеждениях. Некоторым в своих зарослях удается прятать жадность, блуд и подлость, которые дружно выпирают корявой карикатурой, стоит лишь удалить волосяные насаждения. Детское пьянство, пока единственный значительный Тосин порок, являлось для молодого человека инструментом коммуникации с нетрезвым миром политики и бизнеса. И вправду, делать карьеру печенью в наше время куда достойнее, нежели другими органами. Кроме прочего, в переговорах благодаря мощным жировым отложениям разум Анатолия обладал заветной форой над более тощими собутыльниками. Толя сидел напротив меня, азартно потребляя двойной вискарь, обтирая рукавом жирно-потливый лоб, не смущаясь тридцатиградусным июньским зноем. Рядом с ним, посасывая мате, угрюмо жался его новый приятель Алексей, которого Тося зачем-то все время хлопал по спине.

Леша был тяжел и надменен, словно изображал сумоиста перед схваткой. Его комплекцию уродовала неестественная борьба железа с упрямым процентом жирности, лоснящим квадратные щеки бизнесмена. Черные волосы, аккуратно уложенные и зализанные, открывали мощный лоб, накатывающий на маленький, но аккуратно круглый зрак. Леша постоянно морщился, что отмечалось подергиванием кустообразной шерстяной перегородки между бровями. Лицо Алексея мимикрировало, как будто его хозяин игрой физиономических мышц пытался изображать то суровую брутальность, то философическую проницательность. Леха был завешен брендами, как манекен в турецкой лавке. Он был моден, но приторно-ярок, что, впрочем, сливало его с толпой завсегдатаев ночных клубов.

Лехе, бывшему ярославскому менту, фартануло на несколько миллионов долларов, когда растерянный лесопромышленник, покусившийся на мошенничество, не выдержал напряжения прикрученных к его гениталиям проводов. Отписав на Лешину маму весь бизнес, неприлично поджаренный, но счастливо освобожденный подозреваемый отбыл в Латинскую Америку. Впоследствии Леха не без труда переживет новость, что «весь бизнес» оказался лишь фантиком, скрывающим истинное состояние жертвы полицейского произвола. С чемоданом денег Леха двинул в Москву. Дальше все пошло шаблонно: прикупил столичной жилплощади, «Кайен» и долю в каких-то ларьках. На оставшиеся бабки Леха решил раскрутиться звездой московского гламура. Он даже закончил курсы «пикапа», где его два месяца обучали искусству знакомства со столичными барышнями. Дипломированный сердцеед приоделся и, подражая новой тусовке, начала нюхать кокаин. Здоровья Леха был крепкого, поэтому кокса в него лезло, как нафталина в шубу. Сначала три, потом пять, потом десять граммов в сутки не стали для него пределом. Через три месяца носяра у фартового мента превратился в полированные дупла, сияющие сталью двустволки. Причиной чрезмерного увлечения молодого человека наркотиком явилось, как ни странно, полное отсутствия для Лехи какого-либо эффекта. Иными словами, сколько бы он ни нюхал, его совершенного не торкало. Увеличивая дозу, он каждый раз надеялся, что цепанет. Но, увы, не цепляло. Зато кровь, изменившаяся в составе, требовала продолжения кокаиновой услады. И Леха продолжал тупо нюхать, устремившись к неминуемому разорению. Попытки делать карьеру плодов не приносили. Леха даже отправил заявку в кадровый резерв Президента и вступил в ряды «Единой России». Но все двигалось вяло, заторможенно, даже несмотря на то что Леха подружился с помощников председателя московского отделения партии, поскольку последний теперь знал, что у этого «жирного пидора» всегда можно разнюхаться.