Газета День Литературы # 102 (2005 2)

Военкому поэма понравилась. Более полугода Сёмка читал её тем, кого отправляли на фронт. Поэму издали в Ташкенте. Заметка о ней появилась в "Правде". Прочел её и замерзавший в лепельских лесах Сёмкин дядька. При его содействии поэму издали в Москве, а потом, после освобождения Минска, — и на родине. Правда, для этого Семка спешно перевёл ее на "матчыну мову". И теперь, время от времени переиздавая поэму в той же Москве, уже писал: "авторизованный перевод с белорусского".

Возвращение Сёмки в Минск было триумфальным. В разрушенном городе, где большинство людей жило в землянках, ему дали трехкомнатную квартиру в доме, который только что отстроили пленные немцы. После глинобитной ташкентской хибары, провонявшей ослиной мочой, он чувствовал себя королем, Сёмка разъезжал на подаренном дядькой трофейном "Опеле" и клеймил тех, что побывали "под пятой оккупантов". Дядька пытался остановить не в меру развоевавшегося племянника: ведь не вина жителей Белоруссии, что армия, на которую они горбатились, "сдала" их всех за неделю. К тому же эти люди неплохо попартизанили. Дядька явно намекал на свои боевые ордена и медали. Но Сёмка уже не нуждался в его советах. Он возглавил в толстом журнале отдел поэзии, стал членом каких-то писательских комиссий, и сам теперь давал советы, к которым все вынуждены были прислушиваться.

Дядька умер в 1951 году. Сёмке сначала показалось — не вовремя: он как раз подзалетел на распределении своим хлопцам литературных премий. По старой памяти выручили дядькины дружки. Но после смерти вождя всех народов и их стали ставить к стенке. Только племянник здесь был уже ни при чем. Он стал известным поэтом, автором героической поэмы об "огненном поезде", которую в обязательном порядке изучали во всех белорусских школах. О том, что товарный вагон, в котором Семка мчался из Минска вместе с другими детками — племянниками и племянницами, — успели основательно обить коврами, загрузить разного рода барахлом и жратвой, поэт, конечно же, умолчал. Во Франьке он сразу почувствовал родственную душу:

— Ты прошел войну. Не был в оккупации, это хорошо. Сегодня все пишут о героях, что ложились грудью на амбразуры, что первыми поднимались в атаку, всей семьей уходили в эти чертовы партизаны, от которых и сейчас честным людям нет покоя. А ты взгляни на войну с другой стороны. Напиши о тех, кто сомневался в победе, кто струсил, предал…

— Но я же не писатель и даже не журналист. Я — карикатурист областной газеты, — слабо сопротивлялся этому неожиданному напору Франька.

— Карикатурист… — передразнил Семка. — А кто тебе мешает стать писателем? Не такое это хитрое дело. Кого только мы не принимали в свой союз! А у тебя опыт. Вот, говоришь, тебя смершевцы чуть не поставили к стенке. Но народ защитил, освободил…

— Да не было там никакого народа! Та-ак, лейтенантик один, — вяло защищался Франька, в душе сожалея, что проболтался об этой давней истории.

— В общем, бросай свою газетенку и айда в столицу… При чем здесь женка, сын?! Ты рожден для творчества. А жёны еще будут. Хочешь, я тебя с такой кралей познакомлю. Софа из тебя сделает человека. Она в издательстве работает…

Через полгода Франька был уже в Минске. К тому времени он успел опубликовать в своей газете несколько "лирических зарисовок", в которых было много цветов, птиц и, увы, весьма размытых мыслей. Коллеги творчества его не одобрили, а редактор посоветовал уделять больше внимания карикатуре. Тем более что началась кампания против нерадивых председателей колхозов, не желающих сеять кукурузу.

Но Франька уже почувствовал вкус от игры словами. По ночам он строчил роман о любви. Ольга в перерывах между болезнями ребенка прочитала несколько страниц, как всегда, бесстрастно исправила грамматические ошибки, и вдруг, залившись краской, неожиданно спросила:

— Зачем ты пишешь эту гадость?

Она не одобрила его желание стать писателем, считая это дело лакейским и пошлым. А вот Софа, которую он и в глаза не видел, сама прислала ему восторженное письмо, где сообщила, что одна из его зарисовок, разруганных коллегами, попала в какой-то юбилейный сборник. А вскоре её усилиями в одной из минских газет появилась публикация, где с гневом рассказывалось, как местные черносотенцы с ведома властей забрасывают скромный домик фронтовика камнями за его острые публикации. В действительности окно в его квартире разбил соседский мальчишка, которому чем-то не понравился рыжий Франькин кот. Но Франька, выгораживая этого пацана, сказал, что окно пострадало от действий неизвестных. А уже друзья Софы придумали историю с подлым нападением на журналиста-фронтовика. Редактор посоветовал Франьке написать опровержение, рассказать, как всё было. Но тот вдруг заупрямился и, поругавшись с Ольгой, ни с кем не простившись, первым же поездом умчался в Минск. Больше он в те места старался не заглядывать. Даже когда хоронил мать, объехал их стороной.

Только без этой ноющей, вечно всем недовольной Софы он, конечно, в Минске бы пропал. По крайней мере не стал бы известным писателем. Софа первая пролистала его любовно-эротический роман. Потом, аккуратно разорвав листы на две части и уложив их стопкой в туалете, вынесла свой вердикт: "Не пиши о том, в чем ни ухом ни рылом". Она же защищала его и от бесчисленных врагов. А ими были не редакторы или партийно-идеологические чиновники, а сами вечно полупьяные члены союза писателей…

Через полгода Франька написал новый роман — корявый, претенциозный, где были война, немцы, герои. Софа хотела снести и его в туалет, тем более что листки с его любовным романом там уже заканчивались, но потом передумала. Читал его спившийся уже редактор, один из Софиных приятелей. Сократив большой роман до маленькой повестушки, он и напечатал её в своем журнале. Дальше всё было делом техники. Софа организовала нужную рецензию, пару восторженных откликов — и новый литературный талант стремительно взлетел на местном небосклоне. Но это её уже не могло удовлетворить. Засадив мужа за новую повесть, где должна была быть любовь, "такая, как у Ромео и Джульетты", но осуществлению которой мешают не семейные предрассудки, а проклятая война, Софа стала проталкивать своего гения на вершину Олимпа — в одно из издательств Москвы.

Завистливые коллеги Франьки меж собой говорили, что приглашение в местный ЦК, к любителю пображничать и потискать девок, к секретарю по идеологии Чертовичу, Софа пробила одним местом. Со своей стороны Сёмка где-то заикнулся, что приглашение — его заслуга. И это тоже могло быть правдой — в годы войны будущий секретарь партизанил с его дядькой и теперь считал своим долгом в меру сил и возможностей опекать его непутевого племянника.

Секретарь по идеологии — породистый рослый мужчина, — окинув Франьку придирчивым взглядом, нехотя предложил ему сесть. Был секретарь на удивление откровенен:

— Нам нужен свой писатель. И не столько для внутреннего, сколько для внешнего пользования. Поющих дифирамбы советской власти, восхваляющих героев войны, секретарей райкомов, обкомов и ЦК более чем достаточно. Сегодня нужен критический взгляд на происходящее. Есть и у нас отдельные недостатки. Поступило указание — найти такого человека. Чтобы и биография была соответствующая, и чтобы он не был широко известен. Понимаешь, в Москве, Ленинграде — там уже есть такие поэты, писатели. Их как бы замалчивают, но издают во всех издательствах, печатают в журналах, им всегда открыта дорога в Нью-Йорк, Париж, Лондон. Они вроде бы критикуют нашу действительность, но одновременно несут мудрое слово партии в народ, в интеллигенцию, труженикам села. Теперь решено иметь таких бойцов и на периферии. Мы должны продемонстрировать разлагающемуся Западу, что и у нас есть свобода слова, и для настоящего писателя, творца, нет никакой цензуры. В общем, вы должны стать нашим знаменем — для экспансии на Запад. И книжки ваши будуг издаваться там такими тиражами, которые не снились их местным гениям, лауреатам разных там, как их, черт побери, — нобелевских и прочих премий. Всё будет проплачено из партийной кассы.