Виновны в защите Родины, или Русский

Но в еще большем дефиците — хорошая русская литература. Посему Институт Русского зарубежья решился на беспрецедентный для нас шаг. Согласовав с Тимофеем Кругловым все вопросы авторского права, мы начинаем проект, связанный с изданием романа «Виновны в защите Родины, или РУССКИЙ». Ввиду скромных ресурсных возможностей Института как неправительственной организации, роман публикуется ограниченным тиражом, и будет сопровождаться информационной кампанией по его продвижению в Сети Интернет на Информационно-аналитическом портале «Россия и соотечественники» — RUSSKIE.ORG и дружественных Интернет-ресурсах, в том числе — сайтах наших зарубежных соотечественников.

Мы также обращаемся ко всем, кто заинтересован в том, чтобы роман стал доступен широкому кругу читателей, с предложением финансовой поддержки реализации проекта.

Издавая книгу, мы делаем первый шаг в надежде на то, что издание романа Тимофея Круглова станет заметным событием в русской литературной и общественной жизни. Увлекательного и познавательного вам чтения, дорогие соотечественники!

Сергей Пантелеев, директор Института Русского зарубежья

Уголовный кодекс Латвийской ССР

Статья 59. Измена родине

Измена родине, то есть деяние, умышленно совершенное гражданином СССР в ущерб государственной независимости, территориальной неприкосновенности или военной мощи СССР, переход на сторону врага, шпионаж, выдача государственной или военной тайны иностранному государству, бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР, оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР, а равно заговор с целью захвата власти, — наказывается лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества и со ссылкой на срок от двух до пяти лет или без ссылки или смертной казнью с конфискацией имущества.

Пролог

Валерий Иванов — мой сосед по даче. До его приезда в Вырицу я, признаться, скучал. Осень 2005 года выдалась погожая, солнечная, теплая. Чего, казалось бы, лучше? Сиди, отдыхай, наслаждайся новым и неожиданно грустным своим состоянием. Привыкай к тому, что ты теперь пенсионер. Пусть пенсион небольшой, но я ведь и без него материально достаточно независим! Да и не был я так уж изнурен работой в последние годы. Больше числился, чем отсиживал в присутствии. Но и давней мечты своей — перебраться на дачу окончательно и бесповоротно — осуществить не мог. Я, к несчастью, человек одинокий теперь, а жить на два дома одному тяжеловато.

И вдруг рубеж перейден. Я перевез на дачу самые дорогие мне вещи, квартиру в Питере сдал надолго приятелю сына, а сам затворился в одиночестве. Доживать. После смерти жены привычный мир рухнул. Творческих планов не осталось. Точнее, не осталось к ним интереса — и тоже внезапно. Август и сентябрь я провел в хозяйственных заботах, устраиваясь впервые зимовать в теплом, но не совсем еще готовом к круглогодичному проживанию доме. За хлопотами время прошло незаметно. А потом вдруг меня охватила тоска. Взрослые дети живут своей суматошной жизнью — делают деньги. Маши уже два года как нет со мною.

Я ходил по грибы, слушал тишину в осеннем лесу, нарезал огромными кусками прозрачный, осязаемо насыщенный свежестью воздух и глотал его жадно, прижимая руку к уставшему сердцу.

Соседи не докучали, благо в Вырице нет тесноты — все живут просторно. Да и не связывало нас ничего. С одной стороны дом вообще пустовал уже два года. С другой стороны — лес. Осенью, когда разъезжаются тысячи дачников, можно гулять по поселку часами и никого не встретить, кроме цыганской подводы.

Потому я и не знал сначала — обрадоваться или огорчиться, когда солнечным октябрьским утром к пустовавшему рядом дому, устало урча дизелем, подкатила тяжелая фура с прицепом. Я как раз возвращался из леса с лукошком. Хочешь — не хочешь, а пришлось пройти мимо. Водитель уже отцепил прицеп, в котором поблескивала за отдернутым задним пологом легковая машина, и теперь подавал фургон к железным воротам. А посреди кривой улочки, прямо на моем пути, стояли обнявшись мужчина и женщина средних лет. Они оглядывались вокруг так, словно наши раскидистые ели и высокое небо над ними, трава по пояс на обочине и пронзительно желтый березовый лист в луже под ногами были пейзажем иной планеты. Неожиданно для себя я поздоровался с ними…

К вечеру, когда бесчисленные коробки с книгами, книжные стеллажи, старинные письменные столы, компьютеры, мониторы и немногие другие вещи были наконец внесены в дом и кое-как распиханы по углам, хозяйка пригласила всех к столу. Я тоже отказываться не стал. Среди людей, почти тут же после приезда новоселов явившихся из города помочь в разгрузке, оказались мои хоть и шапочные, но знакомцы — довольно известный режиссер телевидения и популярный в перестройку тележурналист. Дело пошло веселее, да и интерес у меня появился к приезжим нешуточный. Видно приелось мне добровольное одиночество. А может, писательский инстинкт проснулся — соседи мои новые оказались людьми любопытными.

Маринованые копченые куры, латвийский сыр, огромные караваи душистого ржаного хлеба, Рижский черный бальзам, крепкий кофе. Катерина — жена нового соседа выглядела очень молодо для своих сорока лет и несмотря на бессонную ночь, проведенную в дороге, без устали потчевала мужчин, легкой поступью сновала по непривычному еще большому дому, разыскивая то посуду затерявшуюся, то скатерть. Потом откинулась наконец с наслаждением на спинку мягкого кресла, легкая тень усталости появилась на раскрасневшемся, как от жара, лице. А в живых, проницательных карих глазах все стояло какое-то неверие в окруживший всех внезапно уют. В огонь камина, с гудением бившийся в жаропрочное стекло, в пронзительный синий осенний вечер за окном, в свежее дерево внутренней обшивки старой бревенчатой дачи. В лица друзей мужа, горячо обсуждавших планы на будущее, в их живую и русскую речь. Как будто могло быть все иначе, как будто и мы не в России живем.

Хозяин — Валерий Алексеевич устроился так, чтобы видеть всех и курил беспрерывно, запивая дым черным кофе. Поредевшие русые волосы, рыжая короткая бородка на широком русском лице, чуть прищуренный острый взгляд. Кошачьи мягкие повадки уже погрузневшего, заматеревшего большого тела.