Забытая Чечня: страницы из военных блокнотов

Что же сегодня происходит в Чечне?

Боев нет. А люди гибнут каждый день.

Обстрелы, фугасы… Даже в гудермесской комендатуре, на складе боеприпасов, обнаружили фугас. Но обнаружить удается не всегда.

Сколько сегодня боевиков «в строю»?

— Банды — во всех районах, — говорит генерал-лейтенант Евгений Абрашин, командующий группировкой ВВ на Северном Кавказе.

У Масхадова — примерно 250 человек. У Басаева — 300–350, у Хаттаба (вернее, у тех, кто сменил «черного араба» после его гибели) — примерно 500, у Бараева — до 600…

По словам наших командиров, масхадовской армии, как таковой, больше нет, то есть нет единого управления. Способны к партизанским операциям? Да, конечно. К активным боевым действиям — нет.

Цифры: 250, 300, 500 — вовсе не означают, что все эти бойцы разбиты на роты или батальоны. Нет, большинство из них давно уже в своих селах. Они, как говорят наши спецслужбы, «легализовались». Но есть еще одна странная вещь в этой войне, о которой я не могу не рассказать.

Все время хочется поименно назвать, кто же виновен в такой кровавой жатве этой войны? Сейчас я знаю, кто. Их двое: Квашнин и Масхадов.

Помните атаку на Григория Явлинского, когда — после событий в Дагестане — он предложил остановить наши войска на Терекском хребте и не идти дальше? Ведь погибнут тысячи… Что только тогда на него не навешали!

А оказывается, такого же мнения придерживалось и большинство генералов. Да, остановиться. Да, блокировать не лояльные к России чеченские районы. Незачем брать Грозный, жертвуя жизнями солдат и офицеров…

Тогда верх взял Квашнин, «сладкоголосый соловей», как зовут его в армии, нашептавший кандидату в президенты, что «замочить террористов» необходимо для политической победы…

А с другой стороны — Масхадов.

Оказалось (уж поверьте достоверности этой информации), что Басаев и Хаттаб были против обороны Грозного. Но для Масхадова важно было сохранить столицу, чтобы чувствовать себя президентом.

Вот и доигрались. За одну лишь ночную атаку, в которой полегло 26 ребят из знаменитой Софринской бригады, кто ответит?

…Что-что, а этого я не мог представить… В Старопромысловском районе Грозного, в развалинах бывшего большого города, — парад Софринской бригады.

Аркадий Баскаев настолько гордился своим детищем, что мы дважды — вне официальной программы — побывали в Софринской бригаде. В последний раз — уже на пути в Моздок: бригада отмечала свой юбилей.

Зажгли вечный огонь в память о павших. Стояли навытяжку, когда вся бригада построилась на свой маленький парад. А когда подняли третий тост — чтобы помянуть друзей, начальник штаба бригады, оставшийся за командира, волнуясь, сказал: «Мы испекли каравай».

И солдат внес каравай…

А знали бы вы, как они там живут, на развалинах нефтехимической станции (если я не ошибся в названии этих руин)…

В Урус-Мартане, в батальоне, куда мы приехали, чеченские дорожники укладывали асфальт.

Мы подошли к ним:

— Как вы жили раньше? Как живется сегодня?

Оказалось, что раньше эти люди чувствовали себя… федералами — пока им платили из ростовского управления по строительству дорог.

При Масхадове они получали пятьсот рублей. Сейчас — о бещали заплатить три тысячи.

— Басаев хвастался, что получил от Березовского два миллиона долларов… Понастроили себе домов… Ну а мы-то кто для них? — сказал мне чеченский мужик.

И добавил:

— Как в кино. Красные придут — грабят. Белые придут — грабят…

Мы понимающе кивнули. В Гудермесе встретился с командующим Приволжским округом внутренних войск:

— В Аргуне наших мужиков заставляют охранять какие-то нефтяные скважины. Кто приказал? Какой-то глава администрации. Буду разбираться…

А я тут же вспомнил статью Ани Политковской из «Новой газеты» о чеченском черном нефтяном бизнесе и о том, кого заставляют его охранять.

У нашего коллеги по Госдуме, Николая Овчинникова, бывшего начальника Екатеринбургской милиции, была в тот день своя отдельная программа: визит к местным милиционерам. Он рассказал: бывшие опера и следователи вышли из подполья, чтобы выполнять свою милицейскую работу, которой они обучились еще в советское время. И что? Выполняют, даже преступления раскрывают. Но доверие к чеченской милиции — как со стороны местного населения, так и со стороны федеральной власти — восстанавливается очень трудно. Запомнился факт из грозненской уголовной хроники, о котором рассказал Овчинников. Вот запись в оперативном журнале:

«Неизвестный бэтээр каждый вечер приезжает на мебельную фабрику. За данью…»

Как в Москве… Только там до бэтээров еще не дошло.

В том же Гудермесе мне рассказали, что самый чистый бензин — у Кадырова, нового ставленника нашей Москвы.

Однажды пытались уничтожить подпольные нефтяные заводики в Гудермесе. Это стоило жизни российскому полковнику.

Все играем, правительственные ребята…

И — напоследок.

Российская армия, при своей полной бедности, вооружила в Ведено батальон в 600 человек, состоящий из одних чеченских парней.

Может быть, это наша новая концепция?

И хотя генерал Баранов, командующий объединенной группировкой, объяснял нам, что это, в принципе, здорово и что Минобороны дало им только легкое оружие, я так и не мог понять, почему он лжет?

Дали и гранатометы, и минометы. И — когда пытались пройти в Ведено ребята из Саратовского спецназа — они были блокированы своими же чеченскими коллегами. Впоследствии у одного из этих минобороновских «бойцов» изъяли автомат, из которого было совершено убийство в Астрахани, а сам «боец», как оказалось, с 8 5-го года находился в розыске.

Ведено и поныне является местом, где находят себе приют лидеры боевиков.

За счет бюджета Минобороны. Под руководством Супьяна Тарамова, президента московского «Старк-банка».

Странная квашнинская идея…

Потому-то чеченская история — постоянное продолжение истории московской.

…Я не узнал «Северный», главный аэропорт Грозного.

Его больше нет. Хотя осталась взлетная полоса. Само здание уже не поддается восстановлению.

Последний раз я улетал отсюда года два назад, в сердцах прервав переговоры с Казбеком Махашевым об освобождении наших военнопленных.

Помню, провожал меня до трапа юный чеченский автоматчик, которого мне выделили тогда для охраны.

Мы успели уже привыкнуть друг к другу за эти дни.

— Привезите мне камуфляж, — вдруг попросил он.

— Какой камуфляж! Тебе учиться надо…

— Нет… Я буду воевать. Всегда воевать…

Где он сейчас, этот пацан?

Погиб ли при бомбежках? Прячется ли где-то в горах? Простил ли нам все, что было? Простим ли и мы его?

… Потом началась мирная московская неделя, мало чем отличающаяся от других, точно таких же.

Так всегда: острота последних впечатлений от войны постепенно сглаживается, заволакиваясь новыми впечатлениями и заботами.

Но что-то из увиденного и услышанного ТАМ вдруг всплывет из глубин памяти и заставит тебя внутренне вздрогнуть. О господи! Да как же я мог забыть мимолетный разговор с полковником в полуразрушенном блиндаже под Шатоем? Помню молодого комбата, кричавшего в трубку полевого телефона: «Соседи, соседи! Дайте залп по высотке…»; помню сожженный бэтээр, в котором за неделю до нашего приезда сгорел зам комбата и еще трое ребят; помню москвича-контрактника (совсем пацана), который дал московский телефон своей бабушки. Я выяснял, получают ли солдаты боевые деньги, определенные президентским указом — восемьсот с чем-то в день (офицерам под тысячу)? Не исчезают ли они в интендантских закромах? Доходят ли до каждого, кто хотя бы день своей жизни провел на грани смерти?