ПОСЛЕ КОММУНИЗМА. Книга, не предназначенная для печати

"...Если ты оставишь это неопровергнутым, клянусь собакой, египетским богом, Калликл не согласится с Калликлом и всю жизнь будет петь не в лад с самим собой. А межу тем, как мне представляется, милейший ты мой, пусть лучше лира у меня скверно настроена и звучит не в лад, пусть нестройно поет хор, который я снаряжу, пусть большинство людей со мной не соглашается и спорит, лишь бы только не вступить в разногласие и в спор с одним человеком - с собой самим".

Спасаясь от противоречия, Калликл увязает в нем все безнадежней. В отличие от своих экзистенциальных наследников, он как житель полиса не сомневается в том, что, каково бы ни было индивидуальное благо каждого, достичь его можно только в обществе и посредством общества. Однако социальная проекция идеала предательски двоится в его глазах на справедливость "по природе" и "по обычаю", на свободу и равенство. Умом бедняга Калликл понимает, что желательно бы выбрать позицию по одну сторону баррикад, да и зарождающееся классовое чутье недвусмысленно подсказывает - по какую именно. Но что-то в нем все время оказывается выше доводов рассудка и софиста Горгия, глубже аристократического самосознания, сильнее презрения к Сократу и ненависти к его логике... И это "что-то" громко вопиет и не желает раздваиваться.

Выходит, Калликл не зря стращал своего оппонента тяжкими последствиями, которые влечет за собой излишне серьезное отношение к философии. Философская зараза сыграла и с ним злую шутку: она не просто лишила его жизнь смысла - самое эту жизнь обратила в двусмысленность.

Увы, он был не последней жертвой. Свобода и равенство как две ипостаси общественного блага с тех пор упорно не желают ни брататься, ни размежевываться, и эта фатальная раздвоенность раскалывает фундамент любого из исторически известных общественных идеалов.

"Если попытаться определить, в чем состоит то наибольшее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законов, то окажется, что оно сводится к двум главным вещам: свободе и равенству" ^[82] А покуда отношения между этими "главными вещами" являются антагонистическими, набор мыслимых социальных идеалов оказывается удручающе невелик: либо разнузданный анархизм, либо казарменный коммунизм, либо, наконец, сомнительный компромисс, в рамках которого куцая свобода насильственно сочетается с урезанным равенством.

Этому отвечает еще более унылый набор гражданских "идеалов". Крайние из них вообще нежизненны, т.е. являются идеалами - "камикадзе": если бы Калликлу вздумалось с упорством и последовательностью Сократа воплощать в жизнь провозглашенный им идеал своеволия, можно не сомневаться, что сограждане помогли бы ему предстать перед Эаком еще быстрее, чем его оппоненту.

Коль скоро жрецы чистого идеала хотят жить, - они должны идти на компромиссы со своим божеством. Сократу следует не путать суд с философским диспутом и потрафить "природе" своих сограждан, поугодничать перед ними, вместо того, чтобы резать им в глаза правду-матку. Калликлу же, если он хочет уцелеть в борьбе за власть, придется уважить презренный "обычай", заняться благотворительной деятельностью и возлюбить хотя бы некоторую часть ближних, - что, впрочем, он прекрасно понимает. Такие компромиссы могут быть не только внешними, но и внутренними, когда один идеал играет роль "отступного" по отношению к другому. В этом кроется загадка профессиональных разбойников, тайно жертвующих десятину на возведение храмов божьих, или святых-схимников, с периодичностью кометы срывающихся в необузданный разврат.

Отношения между полюсами идеала бывают и более изощренными: например, для предосудительных целей могут быть использованы похвальные средства, и наоборот. Так, борцы за собственную эгоистическую свободу могут выступать ярыми поборниками всеобщего равенства, а сторонники тотальной уравниловки - надевать маску освободителей.

А между этими полюсами вращается целая планета человеческих борений и исканий, где страсти сгущаются по мере приближения к экватору, и где на одном полушарии Ставрогин ведет с Кирилловым академическую дискуссию о предпочтительных способах самоубийства, а на другом - аскеты и праведники препираются по поводу альтернативных форм умерщвления плоти...

Итак, выясняется, что жить в соответствии с идеалом попросту невозможно. Причем совсем не потому, что идеал высок, а человек греховен. Просто так устроен сам идеал. Из спора Сократа с Калликлом выяснилось, что он представляет собой антагонистическое противоречие, причем ни от одной из составляющих его противоположностей избавиться невозможно.

Верхний слой этого противоречия - роковая антиномия свободы и равенства, или же, выражаясь Калликловым "штилем", справедливости-по-природе и справедливости-по-обычаю. Калликл открыл эту антиномию чистого разума за две тысячи лет до Канта и сам пал первой ее жертвой.

Что же делать? Антиномии еще как-то можно терпеть в качестве заморских диковин, покуда они касаются академических проблем типа конечности или бесконечности вселенной, но примириться с их вторжением в священную обитель "вечных вопросов" никак невозможно.

Идеал принципиально противоречив!! И эту истину получают в награду пытливые мужи, не желающие довольствоваться растительным существованием и решившие обзавестись компасом для плавания в бурном океане житейских вод!

Бедняге Калликлу остается лишь проклясть тот день и час, когда его попутал бес в лице Сократа, и тщетно мечтать о возврате к безмятежной жизни сороконожки, еще не приступившей к исследованию причин собственного движения посредством уравнений Лагранжа...

Нет, это не тупик. Философская нить Ариадны ведет отсюда в платоновский диалог "Парменид".

На праздник Великих Панафиней приезжает Парменид - пользующийся всегреческой славой, убеленный сединами философ из Элеи вместе со своим выдающимся последователем и учеником - Зеноном. При чтении сочинений Зенона в числе многих присутствует совсем еще юный Сократ. Он бесстрашно вступает в дискуссию сначала с Зеноном, а потом и самим Парменидом. Прославленный философ благосклонно беседует с талантливым юношей, лукаво расставляя при этом силки противоречий. Когда Сократ в них запутывается, Парменид спрашивает у него:

" - Что же ты будешь делать с философией? Куда обратишься, не зная таких вещей?

- Пока я совершенно себе этого не представляю.

- Это объясняется тем, Сократ, - сказал Парменид, что ты преждевременно, не поупражнявшись, как следует, берешься определять, что такое прекрасное, справедливое, благое и любая другая идея... Твое рвение к рассуждениям, будь уверен, прекрасно и божественно, но, пока ты еще молод, постарайся поупражняться побольше в том, что большинство считает и называет пустословием; в противном случае истина будет от тебя ускользать".

Что же имеет в виду мудрый Парменид?

" - Что ты имеешь в виду? - спросил Сократ.

- Если ты желаешь поупражняться, то возьми хотя бы предположение, высказанное Зеноном: допусти, что существует многое, и посмотри, что должно из этого вытекать как для многого самого по себе в отношении к самому себе и к единому, так и для единого в отношении к самому себе и ко многому... Тот же способ рассуждений следует применять... к движению и покою, к возникновению и гибели и, наконец, к самому бытию и небытию".

Далее приводится собственно текст "упражнения", который производит на гуманитарных поклонников Платона неизгладимое впечатление: кажется, будто в текст "Пира", куда-то между речами в честь Эрота и вдохновенным монологом Алкивиада, вдруг оказался вставленным 100-страничный обрывок неизвестной программы для ЭВМ, писанной в машинных кодах.