Полдень, XXI век (апрель 2012)

Пора было решаться.

…Ситуация с Сашкой у нас не совсем стандартная, думала она, снимая телефонную трубку. Мы не привязаны друг к другу ни материально, ни местом жительства. Обоим есть где жить. Связывают нас только дети. Для России такое – редкость, здесь люди, живущие совместно, мучаются и не расходятся потому, что уходить некуда. Если б мы с Сашкой были загнаны в коммунальный угол, то неизвестно, как бы я сейчас себя вела…

…Когда веришь и доверяешь мужчине, тогда и живешь с ним, думала она, прикладывая трубку к уху. А не веришь – не будь дурой, уходи, пока от тебя не ушли и не обвинили, что ты совсем крэйзи. Самое поганое в моей ситуации – быть брошенной. Если учесть, что на мне двое детей и не очень-то благополучные собственные родители, – страшновато…

…Несколько лет Сашка обретается бок о бок с моими родителями, думала она, поднося палец к диску с цифрами. Ясно, что для него – не самые сладкие года. А ещё работа в Питере, каждодневные мотания туда-сюда. Вполне может заявить, что сошёлся с другой женщиной. Пойму ли я его? Наверное, пойму. Единственная проблема – что сказать мальчишкам…

Палец, коснувшийся диска, застыл.

Я что, уже не ревную? – удивилась она. Вроде нет… Но почему? Может, потому, что мы с ним абсолютно на равных, и, если он так поступит, это его выбор? Или потому, что у меня куча реальныхзабот по дому плюс безумная работа?.. Всё равно непонятно. Другим обманутым жёнам заботы ничуть не мешают ревновать, закатывать истерики и скандалы.

В таком случае люблю ли я своего мужа?

Ну и вопросик…

Какой там у него на кафедре номер? Хватит рефлексий, пришло время объясниться… До чего же не хочется. Все эти выяснения отношений, все эти откровенные разговоры рождают только новые сомнения – вместо того, чтобы унять старые…

А ведь такого развития событий Вика ожидала, внезапно вспомнила Ольга. Мало того, даже подталкивала меня, чтобы я позвонила Сашке!

Она бросила трубку на рычаг. Брезгливо отдёрнулась от телефона.

Не буду!

Захочет – сам скажет. А не скажет – значит, нет предмета для разговора, значит, и думать не о чем. А спросит, почему, дескать, промолчала, что Вика звонила, отвечу: «Она ничего не просила тебе передать».

Решено.

Лучший выход – сидеть на попе ровно. Молчать, сколько будет молчаться: год, пять лет, десять, двадцать. Забыть…

Может, разбить телефон, чтобы не было соблазна?

Фу, как пошло. Справлюсь, уже справилась. Именно молчать. А то знаю я его, подумала Ольга с нежностью. Если не виноват – взбесится и наломает дров…

Она вытрясла сумочку на пол, нашла маркер, просунула руку сквозь живой строй то ли ростков, то ли щупалец и размашисто написала – прямо на зеркале:

«Сашка, решай сам!»

Вот сейчас, сейчас…

Кишка, созданная стоящими под углом зеркалами, пришла в движение. Что-то происходило. Мучительный спазм сотряс гладкую мускулатуру зазеркалья. Вика подалась вперёд, готовясь впитать трофей, завоёванный по праву, и всё же закричала от неожиданности, когда тьма рванулась в комнату.

Словно водой ледяной плеснули из ведра.

Она свалилась с табурета. На несколько мгновений ослепла. Не видела, как взорвалось хрустальное блюдо, накрывавшее телефонную трубку, как унесло с телефона туристический котелок. Зеркала с силой раздвинуло – распахнуло, как книгу, – от удара о стену одно разбилось и осыпалось, другое уцелело.

В уцелевшее Вика и посмотрела, когда смогла посмотреть. Седые космы, беззубый рот. Лицо, как печёная картошка. Не веря глазам, она ощупала себя трясущимися руками…

И закричала во второй раз.

Вернувшись с дачи, первым делом Ольга убрала из прихожей овальное зеркало, поставив на это место трюмо. Зеркало в трюмо было трёхстворчатым, а главное – прямоугольным. Овальное потом куда-то подевалось: она не запомнила, когда и куда.

Объяснение с мужем так и не состоялось. Встреча супругов на даче прошла в точности, как было в видении: прогулялись по садоводству, мило общаясь. Он не проявлял инициативы, она держала язык за зубами. Она всматривалась в него, пытаясь увидеть хоть какие-то намёки, хоть что-то подозрительное в поведении, но не видела.

С тех дней Ольга и начала много курить.

А все вокруг восхищались, как она похорошела и даже, трудно поверить, внезапно помолодела…

Самое любопытное случилось на Ольгином дне рождения в сентябре того же года. Ей как раз стукнуло тридцать три. Муж взял слово первым и сказал, завершая здравицу:

– Ты мне за этот год стала так дорога!

Она принимала поздравление стоя. Стояла и думала: ё-моё, в каком смысле?! Что же такого случилось за этот год?! Надо понимать, он осознал ошибку и отсеял ту бабу? Или что?

Больше подумать ничего не успела, потому что потеряла сознание. Схватилась за стол и сползла на пол, утянув за собой скатерть.

В чувство вернулась сразу, не о том речь. Какова причина столь острой реакции – вот что интересно. Может, конечно, нервы сдали, не выдержав двухмесячного напряжения. Но если знать, что ровно в эту минуту скончалась другая женщина – за сотню километров отсюда, на северном краю Питера, – ситуация предстает под новым углом.

Женщина, ещё два месяца назад бывшая молодой, умерла от последствий совершенно атипичной прогерии, попросту – от болезней, сопутствующих ураганному старению.

Женщина, пытавшаяся вернуть себе то, чем не владела…

Случай этот противоречил и всей врачебной практике, и здравому смыслу, оттого серьёзные специалисты им не заинтересовались. Отреагировала пара таблоидов, отметив попутно, что таких необъяснимых смертей, практически идентичных этой, за год по России набралось уже пять, причём, жертвы всегда – женщины.

Хорошо, что Ольга обо всём этом не знала.

Только теперь, с уходом соперницы из жизни, она могла бы сказать: «Я победила». И не раньше.

Труп врага – как восклицательный знак в победном возгласе.

Продержалась она семнадцать лет, прежде чем рассказала эту историю мужу. Случайно проговорилась, когда была навеселе.

Майк Гелприн

Должник

Рассказ

1946-й. Берёзово, Витебская область

Сёмку Переля разбудил заполошный бабий крик.

– Поймали! – надрывалась за окном Матрёна Калядина, Ивана-сапожника вдова. – Поймали гадину. Пойма-а-а-али!

Сёмка вскинулся с топчана, похмельную голову прострелило болью. Пил Перель уже седьмой месяц, беспробудно, вчёрную. Водку, пейсаховку, брагу, гуталин – что придётся, не разбирая, с кем, и не трезвея. Запил, как вернулся с войны, сразу, с той самой минуты, как сказали про Сонечку с детьми.

Сёмка рывком поднялся, его мотнуло, бросило к стене. Удержал равновесие, на ватных, подламывающихся в коленях ногах шатнулся к окну. Большой, всклокоченный, от пьянства чёрный и страшный.

По улице вдоль Калядинского плетня мужики вели под руки человека с разбитым в кровь лицом. Сёмка вгляделся, ахнул утробно, метнулся к входной двери. Сходу вышиб её ногой и вывалился на крыльцо.

– Гадина, сволочь! – Матрёна билась в удерживающих её соседских руках, рвалась к окровавленному. – Пустите же, пустите меня!

– В лесу хоронился, – объяснял кому-то нездешнему однорукий Юрась Зелевич. – Филька Купцов, обер-полицай, главным тут был при фрицах. Народу порешил… – Зелевич махнул ребром уцелевшей ладони поперёк горла. – Люди про него говорили – «берёзовский душегуб».

Сжав мосластые, поросшие буйным волосом страшенные кулачищи, Сёмка Перель двинулся на толпу. Здоровенный, могучий в плечах, до войны первый силач в округе.

– Сёма, Сёмочка! – увидала его вернувшаяся с семьёй из эвакуации старая Ривка Бернштейн. Бросилась навстречу, упала на грудь. – Прошу тебя, умоляю, не делай! Его в НКВД, в НКВД надо… Не делай, Сёмочка, затаскают!