Полдень, XXI век (март 2011)

– Мне надо подумать, – говорю, – осмыслить, так сказать, – и делаю вид, что меня терзают смутные сомнения.

– Осмысли, осмысли, – отвечает Джеймс, – только не очень долго осмысляй. Я на твой вопрос ответил, так что с тебя причитается.

Ага. Вот так, значит. Ну ладно. Попрощались мы с Джеймсом, и я рванул до дома, сопровождаемый неприятным чувством, что меня пасут. Приехав, я плюхнулся на диван и начал осмыслять. Осмысление моё протекало в следующем русле.

Допустим, агентство Флемминга банкует, но ведь не они устанавливают правила по большому счёту. В конце концов, тот, кто мутит настоящую игру, он же выше всяких там Флеммингов и ихних этих Боондов. А значит, есть возможность отстрелиться. Есть. У меня возник план. За все мои путешествия по жизненным рекам я узнал многое. Особенно много я узнал про чёрные дыры. Иногда мне даже кажется, что когда-то давно, где-то в другом мире я уже создал одну чёрную дыру. Мне думается, что и сейчас я очень близко подошёл к знанию того, как протянуть тоннель от меня, как я есть, в эту самую дыру и втянуть себя туда. Там меня должны ждать дружественные мне маленькие человечки. Мой маленький народец. Они мне часто снятся, в этих снах они стоят с того края чёрной дыры и зовут меня, и машут руками. Они объясняют мне, что я должен сделать, чтобы протянуть этот тоннель. И, вы знаете, наверное, сегодня ночью я рискну. В конце концов, я не так уж много теряю. А этот суперагент хренов, я так чувствую, мне плотно сел на хвост. Так что, наверное, ситуация созрела и требует разрешения.

Он отстрелился ночью. Сначала сконцентрировался, затем резким толчком разогнался, и без колебаний втянул себя в чёрную дыру, и оказалось, что это он самого себя втянул в самого себя. Таким образом, он оказался на другом конце мира. Там его встретил его маленький народец и бросился ему на шею, а в небе расцветали салюты. И Большое Дерево Дамбу склонилось над ним и сказало:

– Отдохни с дороги, малыш. Завтра начнётся Суперигра.

Вячеслав Дыкин, Далия Трускиновская

Якорь спасения

Рассказ

Говорят, он до сих пор шастает по кабачкам-погребкам, где наливают пиво в большие глиняные и стеклянные кружки, где выставляют деревянные блюда с горячими колбасками и серым ноздреватым хлебом, где моряки пьют и зверскими голосами поют про то, чего на свете не бывает, а хозяин вздыхает и косится на новомодные большие часы, привезенные из Гамбурга. Он заглядывает, обводит взглядом длинное узкое помещение под сводами из розоватого старинного кирпича, вздыхает и бормочет себе под нос что-то вроде:

– Эх, опять не туда забрел… Будь он неладен!.. Но я его все-таки найду… Слышишь, Стелла Марис, я его найду!..

Лет этому человеку на вид – под шестьдесят, закутан в плащ, видны одни тяжелые и грубые сапоги с квадратными носами и невозможного размера, борода седая, торчком, лысина – в венчике жестких седых волос, нос – как у порядочного пьяницы, большой и лиловый. Иногда край плаща отлетает – тогда видно, что правая рука сжата в кулак. А узнать его можно по глазам. Такой тоски во взгляде, пожалуй, у живого человека и не увидишь.

Ну да, он не совсем живой. Он между нашим миром и тем, другим, болтается – такое бывает. Оттуда он может прийти только в темноте, когда зажигают фонари. Пока горят фонари – его время. Он может бродить по улицам, спускаться в погребки, заглядывать в окна. А как пойдет фонарщик тушить огоньки – тут его время истекает. Ворча и ругаясь, он отступает, пятится, пока спиной не упрется в ту стенку, которая между нашим миром и тем, другим. Упрется – и стенка его пропускает, а тот, кто случайно увидел это диво, еще несколько секунд наблюдает черный-черный силуэт – пока стенка не срослась.

Это он ищет гладко выбритого господина в черном кафтане с оловянными пуговицами, в черной треуголке без галуна и плюмажа, с черной повязкой на левом глазу. Есть еще одна примета – на лице господина, на бледных щеках и на лбу, пятна, вроде очень больших оспин. Такими бывают еще следы от давно заживших нарывов.

Он не знает, что мрачная эта личность просто так не является – черного господина можно только подманить. Он приходит на запах жадности. Он даже не очень рассуждает, чья она и на что нацелена. Сперва появится, потом уж разбирается. А жадности в седобородом – ни на грош. Вот глупости – да, порядком. Из-за глупости своей он и мается, и бродит, легко спускаясь и поднимаясь по самым крутым винтовым лестницам, по которым и трезвый-то должен с большой осторожностью двигаться. А, думаете, почему владельцы кабачков-погребков такие лестницы ставят? Чтобы матрос во хмелю, собравшись уходить, посмотрел на узкие и высокие, веером торчащие ступеньки, хмыкнул и сказал:

– Не-ет, мне тут шею сворачивать неохота. Эй! Еще кружку портера!

Господин же с черной повязкой непременно где-то рядом, потому что жадностью в этом портовом городе так и разит! От всех амбаров, от всех контор, где купцы ведут свои огромные книги с приходом и расходом. От уличных менял, сидящих за раскладными столиками, и от каждой торговки рыбой вразнос.

Но, опять же, не всякая жадность ему годится. Если человек просто скупердяй – это одно, а вот когда он от жадности своей на смертоубийство готов – это совсем другое. Таких черный господин высматривает, выслеживает и охотно посещает. Только они должны сперва его позвать.

Вот почтенный купец, посылающий четыре больших корабля в ганзейские порты, герр Штейнфельд, однажды и позвал. Собственно, он сперва не имел такого намерения, он просто узнал днем, что его соперник, герр Вайскопф, привозящий из-за моря такие же товары, приобрел в Голландии большое надежное судно, не новое, но с прекрасной репутацией. Хорошо, что герр Штейнфельд узнал это уже после обеда, иначе быть бы у плотного пузатого купца несварению желудка.

До самой ночи он мучался, прикидывая и подсчитывая, какими убытками грозит ему эта новость. Он прекрасно знал, во что ему обходится одна бутылка мозельского вина и одна бутылка старого рейнского, в зависимости от того, везти их на «Святой Барбаре» или на «Добродетельной Грете», знал, по какой цене можно отдать эту самую бутылку в винные погреба магистрата, или мажордому герцога Курляндского, или даже купцам в Петербурге; он умножал и делил в голове с той же легкостью, с какой чирикает воробей на ветке, – это у него само собой получалось. И теперь бедный герр Штейнфельд проделывал все эти арифметические операции с воображаемой бутылкой герра Вайскопфа, которая прибудет вскоре на новом судне. Непременно она окажется, с одной стороны, дешевле, потому что судно большое и ящиков с бутылками в трюме поместится очень много. Значит, скупой магистрат возьмет для винных погребов товар у Вайскопфа. Но, с другой стороны, соперник должен поскорее окупить деньги, вложенные в судно, и, отдав первую партию товара по сниженной цене, чтобы перебить торговлю герру Штейнфельду, потом он начнет цену поднимать…

Пребывая в этих размышлениях, купец двигался и действовал без приложения умственных усилий. Он дошел до своего прекрасного дома на Господской улице, из окон которого видна была ратуша, не разбирая дороги, он сел за стол и съел свой ужин, не слыша голосов жены, детей и служанки, подававшей кушанье. Он был занят цифрами, и ни на что другое его ума уже не хватало.

– Что с тобой, мое сердце? – спросила наконец фрау Штейнфельд.

– Черт бы побрал этого Вайскопфа, – лаконично ответил супруг, и мысли его приобрели другое направление. Как было бы замечательно, если бы корабль соперника попал в осеннюю бурю и сгинул на дне морском! Но до осени далеко – и мало надежды, что с судном случится беда. А как было бы прекрасно, если бы герр Вайскопф лишился нового судна сейчас же, немедленно! Или даже не сейчас, а пусть бы это судно пропало вместе с грузом дорогих вин, фарфора, шелка и кружев! Герр Штейнфельд нарочно нагрузил корабль самыми ценными товарами, чтобы разорение соперника было неминуемым. И, соответственно, возвышение герра Штейнфельда – столь же неминуемым…