Народники-беллетристы

Разумеется, Егор Панкратов и Илья Малый остались по-прежнему друзьями-приятелями; они "соопча" работали, "соопча" терпели невзгоды, их и секли за один раз.

Так наказала современная деревня "вольного человека" за его стремление к жизни "по правилам".

В рассказе "Ученый" перед нами подобное же явление: проснувшееся в крестьянине создание своего человеческого достоинства не выдерживает столкновения с окружающей его тяжелой действительностью; загоревшийся огонек мысли гаснет под влиянием тяжелого нравственного оскорбления.

На этот раз швы имеем дело с "жителем", избравшим самый верный путь для приведения своего ума в "порядок". Дядя Иван, тоже парашкинский "житель", отличается необыкновенной жаждой здания страстной любовью к книге. Несмотря на свой зрелый возраст, он ходит в школу, где стоически переносит насмешки шаловливых ребят, с детской беспощадностью издевающихся над всеми промахами и ошибками своего взрослого товарища. Но школьный учитель был плох, а вскоре, благодаря земству, школа и совсем закрылась. Так и остался Иван полуграмотным, умея только с грехом пополам читать по печатному и смотря на искусство писать, как ни высшую, недостижимую для него мудрость. Тем не менее, страсть "почитаться!" осталась у него в полной силе. Для него не было большего наслаждения, как купить в городе книжку и засесть за нее в свободное от хозяйственных занятий время. Беда была лишь в том, что он далеко не все понимал в покупаемых книжках. Иногда попадалось в них такое словечко, которого он, при всех усилиях, не мог понять без посторонней помощи. Тогда Иван шел к писарю Семенычу и за приличное вознаграждение, в виде шкалика водки, добивался разъяснения мудреного "словечка". Правда, толкования писаря далеко не всегда соответствовали истинному смыслу мудреного слова, но без его помощи Иван обойтись все-таки не мог. Семеныч был самым ученым человеком в деревне. Со временем Иван стал обращаться к нему не только по поводу "словечек", но и вообще во всех тех случаях, когда в его голове шевелились вопросы, неразрешенные "странною" философией предков. А такие вопросы все чаще и чаще возникали в голове темного читателя.

"Откуда вода? Или опять тоже земля?.. Почему? Куда бегут тучки?" Мало того, явился даже вопрос о том — "откуда мужик?". Собеседование Ивана с Семенычем по поводу этого вопроса прекрасно изображено автором.

"— Например, мужик… — Дядя Иван остановился и" сосредоточенно смотрел на Семеныча.

— Мужику у нас счету нет, — возразил последний.

— Погоди, Семеныч… ты не сердись… Ну, например, я мужик, темнота, одно слово — невежество… А почему?

В глазах дяди Ивана появилось мучительное выражение.

У Семеныча даже косушка вылетела да головы; он даже плюнул.

— Ну, мужик — мужик и есть! Ах ты, дурья голова!

— То-то я и думаю: почему?

— Потому, мужик, необразованность… Тьфу, дурья голова! — с удивлением плюнул Семеныч, начиная хохотать.

— Стало быть, в других царствах тоже мужик?

— В других царствах-то?

— Ну.

— Там мужика не дозволяется… там этой самой нечистоты нет! Там его духу не положено! Там, брат, чистота, наука.

— Стало быть, мужика…

— Ни-ни.

— Наука?

— Там-то? Да там, надо прямо говорить, ежели ты сунешься с образиной своей, там на тебя с-с-о-обак напустят! Потому ты зверь зверем!"

Как ни глупо было вранье Семеныча, но в данном случае и его, вероятно, было достаточно, чтобы подлить масла в огонь, толкнув на новую работу беспокойную мысль Ивана.

Узнав, что в других государствах и духу мужицкого "не положено" и что это происходит оттого, что "там наука", Иван естественно должен был пойти далее и спросить себя, — нельзя ли и русскому трудящемуся населению добиться подобной же степени образования? А отсюда уже недалеко было и до очень радикальных выводов.

Пишущему эти строки пришлось в семидесятых годах в Берлине встретиться с артелью русских крестьян Нижегородской губернии, работавших на одной из сукновальных фабрик прусской столицы. Мы помним, какое впечатление произвело на них знакомство с заграничными порядками и с материальным положением немецких рабочих. "Нет страны хуже России!" — восклицали они с каким-то грустным ожесточением и охотно соглашались с нами, когда мы говорили, что пора бы русскому крестьянству подняться на своих угнетателей.

Может быть, к такому же заключению пришел бы и Иван, но ему помешало в этом одно неожиданное происшествие. С некоторых пор голова его стала работать, по выражению автора, больше чем руки. В его несложном хозяйстве явились упущения, за ним оказались недоимки. Староста уже несколько раз напоминая ему об этом, но Иван продолжал возиться с вопросами. Печальная развязка сделалась неизбежной. В один из приездов исправника Ивана позвали в волость и там розгами напомнили ему об его гражданских обязанностях. Эта отеческая расправа поразила его, как громом. Возвращаясь домой, "он озирался по сторонам, боясь кого-нибудь встретить, — он так бы и оцепенел от стыда, если бы встретил; да, от стыда! потому что все, что дали ему чудесные мысли — это стыд, едкий, смертельный стыд".

Под влиянием первого впечатления Иван хотел было утопиться. Он даже прибежал на берег реки и уже готовился было броситься в воду, но… его настиг староста, которому до-зарезу нужны были люди для починки моста, совершенно некстати обвалившегося перед приездом исправника. "Где у тебя совесть, дьявол ты этакий, какого лешего ты тут проклажаешься!" — закричал блюститель деревенского порядка. И от этого окрика в Иване, по-видимому, действительно проснулась "совесть", старая, завещанная прародителями совесть двуногого вьючного животного, осужденного на вечную каторгу. Он безропотно пошел на работу.

Но с тех пор у него пропала новая, благоприобретенная, из книжек почерпнутая совесть.

"Дядя Иван о книжках и чудесных мыслях больше не вспоминал. Он думал только о недоимках… Книжек в пятак он не носил больше за голенищем, он зарыл их в яму, выкопанную нарочно на огороде… Если же на него нападала тоска, то он шел к Семенычу и отправлялся вместе с ним в кабачок. Через полчаса, много через час, оба закадычные выходили оттуда уже готовыми"…

Впоследствии дядя Иван принимал участие в известном уже нам бегстве парашкинцев целым "опчисвом".

В статье о Гл. Успенском мы противопоставили изображенному им крестьянину Ивану Ермолаевичу рабочего Михаила Лунина, героя повести г. Коровина) "Снизу вверх". По этому поводу нас, вместе с г. Карониным, немало обвиняли в преувеличении. Мы соглашаемся, что сделанное нами противопоставление было слишком резко. Михайло Лунин есть действительно настоящий антипод Ивана Ермолаевича. Один не понимает существования вне земледельческого труда, и мысль его работает лишь там, где соха, борона, овцы, куры, утки, коровы и тому подобное. Другой не имеет ни сохи, ни бороны, ни овец, ни кур, ни уток, ни коров и ничего подобного, и он не только мало сожалеет об этом, но ему трудно даже понять, как могут люди выносить тяжелую долю русского земледельца.

Иван Ермолаевич плохо соображает, зачем собственно ему нужно учить грамоте своего сына Мишутку. Михаила Лунин сам учится "не то, что с энтузиазмом, а с каким-то остервенением". Взгляды Ивана Ермолаевича поражают своей "стройностью".

Михайло Лунин, как и всякий человек, переживший период разлада с окружающей его действительностью, должен был пройти через всевозможные сомнения и недоумения, а следовательно, и через связанную с ним путаницу понятий. Иван Ермолаевич лишь зевает "сокрушительнейшим образом", когда "новый человек" пытается ему привить "новые взгляды на вещи". В ответ на все доводы такого человека он "может сказать только одно: без этого нельзя".