Наполеон малый

Государственный переворот предал Шарле суду военного трибунала. Его обвиняли в убийстве таможенного стражника, который погиб в стычке, и во всяком случае не от руки Шарле. Он был убит пулей, а у Шарле не было никакого оружия, кроме отточенного напильника. Шарле отказался признать за настоящий суд эту кучку людей, собравшихся судить его. Он сказал им: «Какие вы судьи? Где закон? Закон на моей стороне». И отказался отвечать на их вопросы.

Он вполне мог бы оправдаться в убийстве таможенника, достаточно ему было сказать слово. Но унизиться до объяснений значило бы признать этот суд. А он этого не желал — и на все отвечал молчанием.

Эти люди приговорили его к смертной казни «согласно обычному порядку казни преступников».

После приговора о нем как будто забыли; прошли дни, недели, месяцы. Все в тюрьме говорили Шарле: «Вы спасены».

29 июня на рассвете жители города Беле увидели страшное зрелище: посреди городской площади за ночь вырос эшафот.

Люди в испуге спрашивали друг друга: «Вы видели, что там, на площади?» — «Да». — «Для кого же это?»

Это было для Шарле.

Смертный приговор был представлен Бонапарту на утверждение. Бумага долго провалялась в Елисейском дворце. Там были заняты другими делами. Но спустя семь месяцев, когда все уж давно забыли об этой стычке в Сейселе, и об убитом таможенном солдате, и о Шарле, Бонапарт, вспомнив, по-видимому, что надо же как-то заполнить время между празднеством 10 мая и торжеством 15 августа, подписал этот приговор.

И вот 29 июня, всего лишь несколько дней тому назад, Шарле вывели из тюрьмы. Ему сказали, что его ведут на казнь. Он выслушал это спокойно. Человек, который знает, что правда на его стороне, не боится смерти. Ибо он чувствует, что в нем живут два существа: одно — это его тело, которое можно убить, а другое — это правда, которой не свяжешь руки и не отрубишь голову.

Шарле хотели везти в повозке. «Нет, — сказал он жандармам, — я пойду пешком. Я могу идти. Я не боюсь».

Кругом собрались толпы народа. В городе, его знали и любили. Друзья старались поймать его взгляд. Шарле шел и кланялся налево и направо; руки у него были связаны на спине. «Прощай, Жан! Прощай, Пьер!» — говорил он улыбаясь. «Прощай, Шарле…» — отвечали ему из толпы, и все плакали. Жандармы и взвод солдат стояли вокруг эшафота. Шарле взошел на помост медленно, твердым шагом. Когда он на виду у всего народа поднялся на эшафот, толпа заволновалась. У женщин вырывались вопли ужаса, мужчины потрясали кулаками.

Когда его привязывали к плахе, он посмотрел на нож гильотины и сказал: «Подумать только, что я был за Бонапарта». Потом, подняв глаза к небу, он громко воскликнул: «Да здравствует республика!»

Через секунду голова его упала в корзину.

В Беле и в соседних деревнях народ был погружен в глубокую скорбь. «Как он умер?» — спрашивали люди. «Смертью храбрых». — «Хвала господу».

Вот так совсем недавно был убит человек.

Разум не в состоянии выдержать, он мутится от ужаса перед столь чудовищным делом.

Это преступление, дополняющее все другие, подводит итог и ставит под ним зловещую печать.

Это уж не просто добавление — это венец всему.

Ясно, что Бонапарт должен быть доволен. Расстреливать ночью, в потемках, без свидетелей, на Марсовом Поле, под арками мостов, где-нибудь за глухой стеной, кого попало, кто бы ни подвернулся под руку, каких-то безвестных людей, какие-то тени, которых даже нельзя сосчитать, убивать безыменных безыменной рукой, чтобы потом все это исчезло во мраке забвенья, в небытии, — не совсем лестно для самолюбия; могут подумать, что человек, совершивший это, прячется, да он и действительно прячется. Нет, это чересчур заурядно! Всякий сколько-нибудь щепетильный человек может сказать вам: «Вы же сами видите, что вы трусите: вы никогда не осмелились бы сделать это публично! Вам самому страшно того, что вы натворили». И до некоторой степени человек этот был бы прав. Расстреливать людей ночью, в темноте, — значит попирать все законы божеские и человеческие. Но это не такая уж дерзость! И потом вы не испытываете торжества победителя. Можно придумать кое-что и получше.

Среди бела дня, на городской площади, воздвигнутый законом эшафот, исправно действующая машина общественной кары, — вот куда привести невинных людей! Расправиться с ними публично по всем правилам — да, это совсем другое дело! Совершить убийство при свете дня, в самом центре города, при помощи аппарата, именуемого трибуналом или военным советом, а затем при помощи другого аппарата, аккуратно сколоченного плотником, прилаженного, пригнанного, хорошо смазанного; сказать: «Это произойдет в такой-то час»; привезти две корзины и сказать: «Эта для головы, а эта для тела»; в назначенный час привезти связанную жертву, напутствуемую священникам, спокойно приступить к убийству, приказать писцу составить протокол, кругом расставить жандармов с саблями наголо, чтобы собравшийся народ содрогнулся и перестал понимать, что происходит у него на глазах и что это за люди в форменных мундирах — стража, блюстители порядка или шайка бандитов, а этот человек, который опускает нож гильотины, — кто это, палач или просто убийца? Вот это поистине дерзко и решительно. Такую бесстыдную пародию на законную процедуру стоит разыграть! Действительно заманчиво! Великолепная, увесистая оплеуха по щекам правосудия! В добрый час!

И сделать это через семь месяцев после того, как окончилась борьба, хладнокровно, безо всякой нужды, словно спохватившись и желая загладить свою забывчивость, выполнить какой-то внезапно припомнившийся долг. Это поистине страшно, это предел. Кажется, будто человек считает себя вправе действовать так, это приводит в смятение ум и заставляет содрогаться всех честных людей.

Чудовищное сопоставление, но оно как нельзя более подходит к данному случаю: вот два человека — рабочий и принц. Принц совершает преступление и вступает в Тюильри. Рабочий исполняет свой долг и всходит на эшафот. А кто же воздвиг эшафот для рабочего? Принц.

Да, если бы этот человек потерпел крах в декабре, он избежал бы смертной казни только благодаря всемогуществу прогресса и благодаря чересчур широкому толкованию принципа неприкосновенности человеческой жизни; и это он, Луи Бонапарт, который перенес в политику способ действия Пульманов и Суфларов, снова воздвигает эшафоты! И он не содрогается! Он не бледнеет! Он не чувствует, что помост этот — роковой, что человек может не воздвигать его, но воздвигнув, не властен его убрать и что тот, кто строит его для другого, впоследствии взойдет на него сам. Плаха узнает его и скажет: «Ты поставил меня; я тебя ждала».

Нет, этот человек не рассуждает. У него есть потребности, прихоти, и он жаждет их удовлетворить. Желания диктатора! Всемогущество потеряет свою прелесть, если его не приправить таким образом. А ну-ка, рубите голову Шарле и другим! Бонапарт — принц-президент Французской республики; Бонапарт получает шестнадцать миллионов в год, сорок четыре тысячи франков в день. В его распоряжении двадцать четыре повара и столько же адъютантов. Он располагает правом охоты на прудах Сакле и Сен-Кантена, в лесах Леня, Урскана, Карлемона, в рощах Шампани и Барбо. У него Тюильри, Лувр, Елисейский дворец, Рамбуйе, Сен-Клу, Версаль, Компьень. У него императорская ложа на все спектакли и каждый день пиры, празднества и музыка, улыбка Сибура и ручка маркизы Дуглас, с которой он открывает бал, — и всего этого ему мало; ему нужна еще эта гильотина. Ему не хватает рядом с корзинами шампанского еще нескольких кровавых корзин с отрубленными головами.

Ах, закроем лицо обеими руками! Этот человек, этот гнусный палач права и справедливости еще не успел снять с живота пропитанный кровью фартук, руки его еще красны от дымящихся внутренностей конституции, и ноги скользят в крови всех зарезанных им законов, а вы, судьи, вы, прокуроры, вы, законники, вы, правоведы… Нет, подождем! Я еще разделаюсь с вами, вы, что носите черные мантии и красные мантии, мантии цвета чернил и цвета крови. Я разыщу вас и покараю, как покарал уже и буду еще карать ваших вожаков, этих законников, поддерживающих предательство, этих блудниц, — Бароша, Сюэпа, Руайе, Монжи, Руэра, Тролона, этих дезертиров закона, чьи имена означают ныне только количество презрения, которое может вместить человек!