Русская жизнь. 1937 год (сентябрь 2007)

Впрочем, мне не было дела до семейных переживаний. Швиттерс создал другую проблему. С каждым новым листом, появлявшимся из чемодана, передо мной с все большей ясностью вырастали миллионы. Сколько именно миллионов, было не совсем понятно, также не было понятно и как эти чемоданы обменять на миллионы, и что делать с кузеном-милиционером, которому чемоданы вообще представлялись хламом, подлежащим ликвидации. От подобных размышлений голова распухла, взор потух, и я весьма естественно промямлил, что для полной ясности мне нужно забрать чемоданы в Москву, чтобы с ними «поработать». Невинный кузен ничтоже сумняшеся отпустил меня с миром и со Швиттерсом, и всю дорогу в поезде я ломал голову над проблемой: как быть и что делать. Устроить выставку в ГМИИ и подарить их Антоновой, удовольствовавшись славой вместо денег и увековечиванием деда? Тоже мне альтруизм в стиле «Рот фронт». Предложить Свибловой? Или Церетели? От Свибловой особых денег не жди, Церетели уж больно одиозен. Может, толкнуть через Стеллу мужикам из бизнес-класса? Грубо. Поговорить с Ником Ильиным по поводу Дойче-Гуггенхайма? Дойче Банк ради Швиттерса может в Москве и выставочный зал отгрохать.

Раздираемый соображениями столь же радужными, сколь и мучительными, я приехал в Москву и в первый же вечер проболтался своей подруге, опытной тусовщице из молодых. Этому чудному созданию, полугламуру-полубогеме, было все едино, что Швиттерс, что Шмиттерс, что Мерц, что Херц, но история ее живо заинтересовала, она прощебетала что-то кому-то по мобильнику, потом еще, а потом сказала, что мне будут звонить утром. Утром позвонили и назначили завтрак в «Галерее».

Как описать этот завтрак? Я не только вспотел, но, кажется, поседел. Холодная жесткая любезность столь явно указывала на то, что я залез не туда, где мне следует находиться, что, придя домой, я с огромным облегчением обнаружил, что чемоданов нет. Зато жив. Все в квартире было без малейших изменений, только в ящиках стола, куда я их засунул, чемоданы отсутствовали. Нет и не было, и пропал прорыв в космос с хрущевского двора моего детства, залитого асфальтом, сквозь который пробивались лебеда и мать-и-мачеха невыносимо жолтого, как пишет Блок, цвета.

С тех пор я пристально слежу за аукционами, но Швиттерс пока нигде не всплыл. Так что я начинаю забывать про Швиттерса и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то Ignis, то хлопанье крыльев Aer, то мое возвращение в поезде, когда мне казалось, что я везу с собой целый мир. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что я еще найду Merzwelt, что он где-то меня ждет, и что мы встретимся.

Швиттерс, где ты?

Анатолий Азольский

Иосиф и его братья

Историческая небыль

I.

Громада собора не давала ветру разгуливаться, дома же на Ильинке и Солянке заслоняли редких ночных прохожих от снега, сделав дорогу к вокзалу приятной прогулкой после утомительных и бесплодных заседаний; на шапке-ушанке развязаны тесемки, в карманах длинной шинели нашлись рукавицы. До смены всего пять минут, Иосиф перебежал через пути, чтоб не опоздать. Бригада встретила его дружелюбными насмешками, Иосифа здесь любили и помогали чем могли, зная, что их товарищ и брат по классу тянет на себе больную жену и трех детей; левая рука искалечена царским режимом, днем подрабатывает где-то курьером, в Мосторге висят дешевые пальто, а ходит все в шинели, однажды выразился так: «Я солдат партии».

На станции Москва-товарная встретила его эта бригада. Подошедший вскоре нарядчик повел ее к месту работы, бригадир не поддался уговорам и твердо стоял на своем: от пакгауза до отведенных им вагонов - вдвое больше указанной нормы, пора повысить расценки и удлинить обеденный перерыв. Нарядчик молчал, а бригадир и бригада ждали, что скажет Иосиф: этот чудесный грузин славился своей прямотой и справедливостью. Опережая его, кто-то заговорил было робко о недопустимости капиталистической эксплуатации, но с тем большей убежденностью прозвучали слова Иосифа.

- Труд в нашей стране давно стал делом чести, доблести и геройства. За работу!

Распределились: трое в вагоне, столько же в пакгаузе, остальные подставляют спину под мешки и носят их; каждые полчаса смена: те, что перетаскивали мешки, станут принимать их в пакгаузе, соответственно спрыгивают на землю товарищи из вагона, на их места забираются грузчики, у кого плечи заныли. Не совсем так, как предписал нарядчик, но Иосиф - с одобрения коллектива - сказал, что трудовой ритм не догма, а руководство к действию.

Работа спорилась, и как ни трудна была она, грузчики переговаривались, сообщая друг другу много любопытного, самое главное прозвучало на политинформации, провел ее бригадир на выкроенной пятиминутке. Угрозу империалистического окружения восприняли спокойно, веря в могущество страны; много интересного узнали из уст человека, из темноты пришедшего; человек просил помощи, поддержки, защиты у своих друзей по классу. Сам он, сказал человек, из другой бригады, проработал в ней четыре месяца, но затем отдел кадров обнаружил его принадлежность к оппозиции, троцкист он в прошлом, чего не скрывал при поступлении на работу, а теперь эти перестраховщики спохватились и выгнали его, лишили права на труд. «Выручайте, братцы! - взмолился лишенец. - Возьмите к себе!»

Это было возмутительно, и бригада недовольно зашумела. Раздавались голоса: «А куда раньше смотрели?»

Взоры всех обратились к грузчику Иосифу, который всегда давал мудрые советы. А он сейчас медлил, разминал папиросу, чтоб набить табаком трубку. Подозвал к себе бывшего троцкиста, поинтересовался, с какого уклона, правого или левого, сверзился тот в антипартийную группировку. Потупив взор, бывший фракционер признался: в годы Гражданской войны был машинистом поезда, на котором Троцкий мотался по России взад и вперед, руководя фронтами и создавая Красную Армию…

Не успел классовый брат докончить, как грузчики возмущенно загудели: да как он смеет так говорить, ведь Красную Армию создавал товарищ Сталин!

Лишь Иосиф молчал, разглаживая усы и тепло смотря на бывшего фракционера.

- А сам ты, товарищ, не бывал в штабном вагоне Троцкого?

Нет, нет и нет, - отрицал тот. Он всего лишь машинист, а что в вагонах делалось - так это его не касалось. Самого Льва Давыдовича видел издалека, а результат такой: из грузчиков поперли, жену и детей пока не трогают, да они и в деревне, никто не знает где, но слухи-то разные…

Иосиф думал, переминаясь с ноги на ногу: была у него такая привычка. Пыхнул трубкой и нашел верное решение. Бывшего троцкиста в бригаду принять, но, чтоб впредь не случались подобные бюрократические мерзости, надо попросить ВЦИК ввести в анкеты, которые заполняются при приеме на работу, пункт с таким примерно содержанием: «Примыкал ли к антипартийной группировке? Разделял ли взгляды Троцкого и когда?»

Все одобрительно зашумели. Кое-кто очарованно смотрел на Иосифа.

- Но, - продолжил Иосиф, - надо учитывать материальные интересы семей бывших троцкистов, они ни в коем случае не должны страдать. Сын за отца не отвечает. То есть надо позаботиться о семьях. Пусть поэтому раскаявшиеся троцкисты заранее указывают членов своих семей, их адреса, где проживают в данный момент. А мы напишем письмо, Так, мол, и так: выражая интересы трудящихся, просим впредь при поступлении на работу…

Вскоре подошло время обеденного перерыва. Собрались в пакгаузе, вокруг стола, каждый выложил на него взятое из дома. Самым скудным оказался обед Иосифа: всего граммов триста московской полукопченой колбасы, жареный цыпленок да пучок трав, без которых ни один уважающий себя грузин не возьмет в рот мясного, и столь же обязательная для грузина оплетенная бутыль вина. У сидевшего напротив товарища еда побогаче: глечик со сливками да окорок по-тамбовски размером в три кулака, что отнюдь не вызвало завистливых взглядов соседей, потому что они принесли с собой не менее аппетитную пищу. У одного несколько котлет в ладонь толщиной, у другого отварная курица и круг колбасы, третий приволок гуся и балык, но больше всех порадовал бригаду Тарас, к нему из-под Умани приехали родичи, еле уместились в пятикомнатной квартире, не с пустыми руками, кабанчика преподнесли и два полупудовых шмата проперченного сала с прожилками. Хлеб у всех был свежайший, куплен по дороге на смену, да и как не быть такому хлебу отменным: из всех деревень рапортуют о богатом урожае, закрома родины заполнены до отказа…