Путинская Россия

Дальше для Горбаневской, основателя и первого редактора подпольного, самиздатского (самиздат – так называли диссиденты запрещенную литературу, которую размножали вручную или на пишущих машинках и распространяли самостоятельно) бюллетеня советских правозащитников «Хроника текущих событий», наступили тяжкие годы пребывания в Казанской спецпсихбольнице. Горбаневская сидела там с 1969 по 1972 годы. (В 1975 году она эмигрировала по израильской визе и живет теперь во Франции.)

– Вы помните сегодня такую фамилию – Печерникова? – Спросила я Наталью Константиновну теперь.

– Конечно.

– Как проходила Ваша экспертиза тогда?

– Самое мягкое слово, которое я могу здесь применить, – это тенденциозность. Диагноз «шизофрения» мне подгоняли под формулу, заранее придуманную. Вот и все, что делала Печерникова. У них была директива КГБ: отправить меня на принудительное лечение в спецпсихиатрическую больницу, и они все, включая Печерникову, ее выполняли. А зная, что суд не потребует убедительных доводов диагноза, они их и не приводили в экспертном заключении. Например: «Мышление по временам бывает непоследовательным». В чем это выражается? Ни слова. «У Горбаневской наличие специфических для шизофрении изменений мышления, эмоциональных и критических способностей». Каких изменений? Ни слова. А ведь эта фраза – уже основная, определяющая, потому что в заключении, прямо вслед за ней, следует вывод о необходимости принудительного лечения. За весь месяц пребывания на экспертизе мне, к примеру, не задали ни одного вопроса про мои стихи, хотя я поэт. Как будто их и не было. Я-то боялась, что мне начнут приписывать манию величия, говорить: «Да вы что, считаете себя поэтом?!». Но ничего подобного. И понятно, почему: концепция «эмоциональной холодности, уплощенности» вследствие «шизофрении» стихов не допускала. «Испытуемая… охотно вступает в беседу. Держится спокойно. На лице улыбка». Все правильно – только чего мне стоило это спокойствие! Я понимала, что должна быть спокойна, не подавать им поводов для сочинения каких-то симптомов. И вот, в итоге, само спокойствие становится симптомом и дает возможность написать в акте: «…не проявляет беспокойства по поводу своего будущего и судьбы своих детей». Еще как я беспокоилась за детей, но не с психиатрами же из КГБ делиться этим! Цитирую дальше: «Не отказывается от своих поступков. Неколебимо убеждена в правильности своих действий. В частности, заявляет, что действовала так, чтобы в дальнейшем не чувствовать себя виноватой перед своими детьми». Я и сегодня не отказываюсь от своих поступков, и убеждена в правильности своих действий, а мои дети гордятся выпавшей мне судьбой… Дальше: «Критическая оценка сложившейся ситуации отсутствует». Психиатры, в их числе Печерникова, считали, что, думая своей, а не чужой головой, я должна быть признана сумасшедшей. Замечу, что весь месяц экспертизы со мной общались только Печерникова и врач Мартыненко. Только им принадлежали все эти «наблюдения», на основе которых они сделали окончательные выводы. Думаю, что они вполне понимали допущенные ими передергивания и искажения, что не помешало им выполнить порученную преступную работу. Таким образом, у Печерниковой давний опыт исполнения преступных приказов. Думаю, работа в Институте Сербского необратимо понижала как человеческую честность, так и профессиональную квалификацию психиатров. Если врачи не были стопроцентными циниками, эта работа приводила их к шизофреническому раздвоению личности.

– Чем для Вас это закончилось? Каковы были последствия той экспертизы Печерниковой? Сколько времени в результате Вы провели в спецпсихлечебнице?

– 2 года и 2 месяца. Я называю ее психиатрической тюрьмой. В самой тяжелой из них – Казанской – я провела 9,5 месяца. Из Бутырки (московская тюрьма) в Казань меня привезли в январе 1971 года. В 1972 году, опять через Бутырку, вернули в «Сербского» на повторную экспертизу. В «Сербского» – еще 3 месяца. Но все дело было не в сроках, а в принудительном лечении тяжелыми нейролептиками. Галоперидолом, применение которого давно признано пыткой. Галоперидол в клинической практике применялся для лечения бредов и галлюцинаций. Ни того, ни другого у меня не было. Если не считать бредом мои взгляды, но ведь они у меня такие и остались до сих пор… Обычная схема применения галоперидола: его давали в течение месяца, потом должен был быть перерыв на корректоры в связи с тем, что побочным эффектом галоперидола является болезнь Паркинсона. Ну а мне его кололи 9,5 месяца подряд, без корректоров и перерывов. Когда из Казани вернули в Институт Сербского и опять посадили на галоперидол, Печерникова мне сказала: «Вы же понимаете, что вам придется и дальше принимать галоперидол». Лицемерие!

– Что было дальше?

– Я эмигрировала. Через Вену в Париж. Потом было много хохота, во время моих позднейших встреч с французскими психиатрами, при чтении моего «анамнеза», изготовленного в «Сербского». Один из них сказал мне: «Ну, мы должны ехать на выучку к советским психиатрам: ведь если верить их диагнозу, перед нами чудесный случай излечения от шизофрении».

Дело Горбаневской – это было еще почти самое начало так называемых «психиатрических репрессий» против инакомыслящих в СССР, в которых самое активное участие принимала доктор Печерникова. Особо развернулась будущая спасительница полковника Буданова в тяжкие для нашей страны 70-е годы – в пору затяжных боев коммунистического режима с диссидентами. Тогда, как известно, у нас была вполне приемлемая Конституция, и войну с инакомыслием, дабы Запад особенно не возмущался тоталитаризмом, царящим в СССР, КГБ предпочитал вести психиатрическими методами, объявляя, кого можно, психически больными людьми, подлежащими принудительному лечению в спецбольницах.

Только за один 71-й год, как пишет Людмила Алексеева (известная правозащитница, диссидент советских времен, вынужденная из-за политических преследований эмигрировать в США, сейчас – президент Международной Хельсинкской ассоциации) в книге «История инакомыслия в СССР», «из 85 политических осужденных признали невменяемыми 24 человека, почти каждого третьего». Тех же, кого уж совсем невозможно было объявить сумасшедшими, осуждали как клеветников на советский строй – и это происходило опять же с помощью все той же Печерниковой.

Например, летом 1978 года прошел судебный процесс по обвинению в клевете диссидента Александра Гинзбурга. И на этом процессе Тамара Печерникова была уже в качестве свидетеля со стороны обвинения [40].

Александр Гинзбург – это один из самых известных советских диссидентов, журналист, член Московской Хельсинкской группы, издатель самиздатского поэтического сборника «Синтаксис», первый распорядитель (в 1974—1977 годах) Общественного фонда помощи политзаключенным в СССР и их семьям, учрежденного Александром Солженицыным на гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ». С 1961 по 1969 год Гинзбург трижды получал лагерные сроки за диссидентскую деятельность, а в 1978 году был приговорен к 8 годам лишения свободы. В 1979 году, под давлением Запада, он был выслан из СССР в обмен на советских разведчиков, арестованных в США. Впоследствии долго жил во Франции и умер в Париже в 2002 году от болезней, приобретенных в советских политических лагерях.

Вот что по моей просьбе вспомнила об атмосфере того, с участием Печерниковой, судебного процесса, проходившего в маленьком среднерусском городе Калуге, Арина Гинзбург – жена и соратник Александра:

– На Аликовых судах именно с психиатрией тогда были большие проблемы. На процессе они закормили Алика нейролептиками. И он отключался прямо на заседаниях. Все время кололи. И Алик странно выглядел: еле шел, у него была шаркающая походка, в руках – наволочка с книгами (Алик отказался от адвоката и защищал себя сам), длинная седая борода. Разъезжалась речь, он был дискоординирован, просил сесть, ему не разрешали, и тогда он упал без сознания… Сразу после приговора, правда, они от него отстали, перестали колоть…