Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Среди постоянных посетительниц палаты депутатов Франции встречались и русские дамы. Например, в 1828–1829 годах здесь регулярно бывала княгиня Екатерина Павловна Багратион (урожденная Скавронская), с 1812 года жившая в Париже. По свидетельству осведомленного современника, доктора Верона, княгиня ездила в палату поддержать главу кабинета Мартиньяка, чей ораторский талант очень любила. Существовала, впрочем, и другая, менее «романическая» версия, согласно которой княгиня исполняла дипломатическое поручение русского царя, то есть попросту шпионила за депутатами и доносила обо всем, что происходило на заседаниях. Десятью годами позже, в 1840 году, на заседания палаты депутатов регулярно приезжала княгиня Дарья Христофоровна Ливен, чтобы извещать своего возлюбленного Франсуа Гизо о ходе обсуждений; он в это время отсутствовал в Париже, ибо занимал пост французского посла в Лондоне.

Разумеется, парламентское красноречие было в почете не только у дам, но и у представителей сильного пола. Газета «Мода» в 1829 году восклицала: «Прежде излюбленным предметом обсуждения служила молодежи танцовщица из Оперы; теперь молодежь обсуждает речи, произнесенные в палате».

Чуть раньше, в 1826 году, примерно тот же диагноз поставил Стендаль. По его словам, если до Революции человек острого ума сочинял стихи или статьи, то в эпоху Реставрации все переменилось: теперь умный человек обязан стать депутатом и ежегодно произносить перед коллегами «пару сносных речей» (или по крайней мере быть в курсе того, о чем с парламентской трибуны говорят другие).

Не случайно разные литераторы сравнивают с театральными представлениями не только способ проникать на заседания палаты (очереди в кассу), но и сам ход этих заседаний. Князь Козловский пишет в «Социальной диораме Парижа»: «Палата депутатов напоминает Оперу: публика валит туда валом, предвкушая возможность провести несколько часов с большой приятностью, вся обращается в слух, а уходит с заседания, как правило, объятая усталостью и невыразимой скукой». Греч рассказывает, что по прибытии в Париж получил от русского посла графа Палена «билет для входа в самый забавный из всех театров Франции – палату депутатов». В.М. Строев описывает заседания этой палаты следующим образом:

«Всяк может войти в палату пэров и депутатов и присутствовать при заседании, если только есть свободные места в ложах (tribunes), назначенных для слушателей. Толпа стоит у входа в палату и ждет; в известный час двери отворяются и желающие входят по очереди, один за другим, точно как в театр. Как скоро все места заняты, двери затворяются, и любопытные, не попавшие в очередь, остаются на улице и отлагают на завтра намерение послушать Берье или Тьера. В ложах сидят тихо, скромно, чинно; не смеют изъявлять ни гнева, ни удовольствия, ни печали, ни радости. За малейший шум президент прикажет очистить ложи (évacuer les tribunes) и всех без изъятия выгонят вон. Легкомысленные парижане превратили и палату депутатов в театр, и ходят туда как в спектакль, любоваться любимыми своими политическими актерами, смотрят на их парламентские поединки и потом рассуждают хладнокровно о трагедиях государственных, как будто дело идет о каком-нибудь водевильчике или балете. <…> Когда войдешь в первый раз в палату, думаешь, что попал в огромный театр, в котором слушатели соскучились. Депутаты разговаривают, читают, пишут; некоторые повернулись спиною к оратору, который, углубясь в огромную тетрадь, читает себе как-то рассуждение; слова его, произносимые быстро и невнятно, не долетают до большей части слушателей. Так всегда бывает, когда оратор читает речь. Каждый депутат думает: я могу прочесть все это завтра в моем журнале, и потому почитает себя вправе не слушать, писать, читать или беседовать с соседом.

Палата принимает совсем другую физиономию, когда на кафедру входит оратор-импровизатор. Едва раздается голос Берье, Тьера, Барро, Могена, Гизо, Вильмена, все превращаются в слух. Депутат знает, что живая речь не может быть вполне, совершенно передана стенографами и журналами; потому он слушает внимательно, старается не проронить ни одного слова».

Итак, хотя речи депутатов публиковались в газетах, парижане все равно стремились попасть на заседания палаты. Дело в том, что газетные отчеты почти никогда не воспроизводили речи, произнесенные с парламентской трибуны, дословно. Сами ораторы, разнося тексты своих выступлений по редакциям, порой правили их задним числом, а также вставляли одобрительные реплики зала и ремарки («Прекрасно!», «Точно!», «Бурные аплодисменты»), чтобы создать у читателей впечатление, будто их речь имела большой успех. Не уступали им и журналисты, сочинявшие отчеты о заседаниях палаты. Бальзак в памфлете «Монография о парижской прессе» (1843) описывает деятельность этих журналистов, которых иронически именует «палатологами»:

«Каждая газета обрабатывает заседания палат; этим занимается специальный журналист, который стенографирует произносимые в палатах речи, а затем переделывает их в соответствии с направлением той газеты, в которой служит.

Вот что входит в его обязанности:

Помещать полностью речи тех депутатов, чьи политические взгляды близки его газете, исправляя в них ошибки против французского языка и перемежая фразы ремарками: оживление в зале, сильное оживление в зале, величайшее оживление в зале. Если глава той политической партии, чьи взгляды выражает газета, берет слово, ему гарантировано следующее замечание: “После этой речи, глубоко потрясшей палату, заседание на некоторое время прерывается и депутаты обмениваются мнениями об услышанном”. <…> Напротив, когда дело доходит до речей политических противников, палатолог пересказывает их в нескольких словах или воспроизводит отрывочно, перемежая ремарками в скобках вроде: ропот, депутаты беседуют между собой, протестующие возгласы, оратора прерывают репликами из зала, шум в зале. <…> Люди, совершающие во имя отечества бесчестные поступки, превращаются под пером газетчиков в рыцарей без страха и упрека. Самые логичные действия правительства предстают лишенными смысла. Краснобай и бездельник, без единой идеи в голове, становится государственным мужем. Подлинного отчета о заседании не найти нигде, даже в “Монитёре”, ибо “Монитёр” не вправе иметь собственное мнение и описывать облик палаты; он принимает от ораторов исправленные варианты их речей и уничтожает своей официальной холодностью те страсти, которые бушевали в зале. Побывать на заседании – все равно что услышать симфонию. Прочесть отчеты о заседании в разных газетах – все равно что услышать по отдельности партию каждого инструмента; пусть вы даже соберете все газеты вместе, цельной симфонии из этого не получится: вам будет недоставать дирижера; кипение страстей, сшибка мнений, облик ораторов – всего этого вы не увидите, даже призвав на помощь воображение».

Заседание палаты пэров. Худ. Ж. Ганье, 1839

Не стоит думать, что язвительный Бальзак сильно сгустил краски. Русский путешественник В.М. Строев за пару лет до него пришел к сходным выводам:

«Сообщая речи палаты, журнал передает вполне только речи своих друзей, а из речей противников выпускает весь смысл, всю сущность, оставляя самые незначительные фразы. <…> Одна и та же речь хороша и дурна, и глупа и умна, смотря по журналу, в котором вы ее прочли. С некоторого времени вошло в привычку печатать в самых речах и действия палаты, т. е. ее одобрение, согласие или смех. И что же вышло? После речи Гизо Журнал прений [Journal des Débats] ставит: Палата рукоплещет, а National после той же речи печатает: Палата шикает. В Журнале прений палата всегда смеется над оппозициею, а в оппозиционных журналах над министрами и министерскими депутатами. Сравните два журнала: вам покажется, что вы читаете отчет о двух разных заседаниях: нимало! это одно и то же, но переделано журналистом по духу и нуждам журнала, на пользу друзей, на вред врагов».