Полдень, XXI век (февраль 2011)

Ближе, ближе…

Я начинаю выть. Мне страшно. Я один во всем мире. Мой мир – эта куча. Господи – Дева Мария – Христе. Охрани… Отведи…

Небо и болота меняются местами.

Господи – Дева Мария – Христе. Что же это? Зачем же? Пальцы мои, скрючившись, впиваются в лицо. «Кто? – кричу я. – Кто это сделал?»

И куча отвечает голосом Альсы: «Ты».

Я пишу эти строчки, и мне снова страшно. Словно вижу заново…

Но я ведь никого не убивал, Элизабет. Бубнит за стенкой Рауль и смеется Альса. Старуха Отонотоми раскладывает перед домом мох для сушки. Голая спина Хосе горбится рядом. Хосе зашивает рубаху и шипит, когда колет пальцы. Я протягиваю руку – вот он, Хосе. Живой. Это же не иллюзия. Может, вы не до конца меня вылечили?

Помните, вы к нам в бокс потом чуть ли не каждый день приходили? В белом таком, отутюженном халатике. Он просвечивал, когда вы становились напротив окна. Мой сосед сразу к стене отворачивался, считал, наверное, что вы ведьма, ыхеу – злой болотный дух, который отнимает у мужчин их мужскую силу. А я не отворачивался. Я не то чтобы в ыхеу не верю, просто…

Ну, наверное, таких красивых ыхеу не бывает. Они все уродливые и волосатые, и в тине все. Рубен вроде как видел. Хотя я ему не особенно в этом вопросе доверяю.

А вы спрашивали: «Мигель, хочешь никогда не болеть?». Задумчиво так, будто размышляя. «Хочешь, Мигель, жить долго?» И смотрели через плечо.

Пристально. Непонятно как-то.

Простыня еще была дурацкая, тонкая. Штаны пижамные тоже – смех один, как ни повернешься, то жмет, то выпирает. Тут пока сообразишь, чтоб не видно было, все и забудешь.

«Что?» – вскидывался я.

Пожалуй, думаю я сейчас, ничего стыдного в том, что я вас хотел, не было. Нельзя это усмирить. Это сильнее всего. Тело мое чувствовало вас. Мой пах чувствовал вас. Мой caman…

Как я его ни прятал, как ни умолял его опасть…

Вы были тактичны, вы позволяли себе лишь легкую улыбку и спрашивали снова: «Ты хочешь быть сильным, Мигель? Ты хочешь ничего не бояться?».

Конечно, я говорил: «Да». «Да, сеньора ангел».

А может, говорил не я, может, это был мой caman…

Опять я, извините, в какую-то даль забрался. Мне она приятна, эта даль, а вам – даже и не знаю. Жду вас и жду. Мысли мешаются. Воспоминания, как из прохудившегося мешка. Ф-фыр – сыплются. Просыпались…

Вспомнил вот про пеналы. Про эти, про серебристые. Которые перетаскивали из «Боинга». Там же… как их…

Еще кончалась первая неделя моего лечения.

Сосед куда-то исчез. Общий зал в обед был полупустой. Многие, говорили, выписались. Но бродил шепоток, что их перевели в другой корпус. Хосе, обычно подвижный, порывистый, суетливый, от сытости спал на ходу. Меня пичкали таблетками и какими-то малопонятными тестами. Что-то все замеряли, тискали, светили в глаза, словно хотели найти там мое «оло».

Потом, ближе к вечеру, появились вы.

За вами вкатили столик, а на столике как раз лежал пенал. Да, как раз он. Металлический, со скругленными краями и кнопками с цифрами на боковой грани. От него веяло холодом, он даже на взгляд казался ледяным. А вы сказали: «Ну что, Мигель, ты готов?». И присели ко мне. Я чувствовал ваше бедро у своего колена. Острые секунды счастья. Рвется в бой caman…

«Да, сеньора ангел». – «Зови меня Эли, Мигель. Мы станем с тобой хорошими друзьями». «Только друзьями?» – спросил я, с испугом следя, как ползут по простынке к вам мои руки. «М-м-м, – улыбнулись вы, – давай не торопить события».

Я не обращал внимания, стоит ли кто-то рядом. Санитары, помощники – они все были вне. Мой мир составляли вы и я. Этого было достаточно.

Появление инъектора в ваших руках было как волшебство. Если его кто-то и подал, мозг мой не зафиксировал.

«Ты знаешь, что это, Мигель?» – спросили вы. Я кивнул. Вы притянули к койке столик с пеналом. За окном грохнуло, распорола сгущающиеся сумерки ветвистая молния, зашумел, зашипел, омыл стекло дождь. Вы легко коснулись кнопок с цифрами. Пенал, помедлив, выдавил на крышке зеленый огонек и распахнулся. Утопленный в чем-то мягком, в нем лежал несоразмерно маленький цилиндрик. Вы достали его и со щелчком вставили в инъектор.

Густая, комковатая жидкость внутри при свете новой молнии вспыхнула неоном.

«Тебе не нужно бояться, Мигель», – сказали вы. «Я ничего не боюсь, когда вы рядом», – сказал я. Вы качнули головой. «Очень хорошо, Мигель. Напряги шею и не шевелись».

Рыльце инъектора коснулось моей кожи.

«Мигель, – сказали вы, – сейчас я впрысну тебе наниты. Это такие маленькие биомеханические штучки. Очень мелкие. Малюсенькие. Через кровь они проникнут тебе в голову». «Зачем?» – спросил я. Мне было интересно и совсем не страшно. Вы посмотрели мне в глаза.

Инъектор пшикнул. Шею кольнуло. Небольно, мошка и то сильнее кусает. Зазудело, конечно, но я не решился расчесать. Понятно, что нельзя.

«Эти наниты, Мигель, – сказали вы, – как маленькие доктора. Они найдут твои болячки и вылечат их. И не допустят, чтобы ты заболел снова. А еще сделают тебя сильным, быстрым и бесстрашным». «Тогда я – за», – сказал я. А вы наклонились ко мне и поцеловали в щеку. «Я и не сомневалась, Мигель».

Гроза высветила ваше лицо. Ничего от ыхеу. Обычное лицо. Может быть, несколько напряженное. Я потянулся к нему.

«Нет-нет, Мигель, – сказали вы, поднимаясь, – тебе необходимо поспать». «Я не хочу», – сказал я и зевнул. Неожиданно для самого себя. «Вот видишь, – улыбнулись вы. – Спи. Я приду завтра». И – бах! – я уже сплю.

Сквозь сон мне слышался дождь, скрип колесиков, шаги.

Потом один голос произнес: «Смотрите, Элизабет, член у него так и стоит. Латино, похоже, перевозбудился». Тогда вы и сказали, что я – уникальный Мигель. Потом добавили еще что-то. Дурачок? Но я во сне не обиделся, потому как – ласково прозвучало.

Я подумал, что стану здоровым, сильным и бесстрашным, и тогда точно вас завоюю.

А тут, представляете, подсел ко мне старик Маноло, посмотрел, как я листы черкаю, а потом в пустоту пялюсь, вспоминая, покряхтел, пожевал губами и закивал: «Правильно делаешь, Мигель. Твой дед Апетубебе такой же был». Я ему: «Какой?». А он: «Страстный и на голову больной». Я-то фыркнул, что не фыркнуть-то, но Маноло лишь редкозубый рот ощерил. «Он, дед твой, тоже белую полюбил как-то. Мы молодые были, подались, знаешь, в столицу…»

Он замолчал, полез за пазуху. В пальцах его задрожал старенький фотоснимок. Черно-белый. С ломкими углами. «Вот такие мы были», – произнес он, давая мне рассмотреть изображение. Деда я узнал сразу. А юный Маноло оказался светлей и щекастей нынешнего. Оба были в пончо и при ружьях. «И такая была любовь… – сказал мне старик со вздохом. – Только он не письма писал, неграмотный был, все больше песни сочинял. Гоняли его, знаешь, с собаками…»

Он сочувственно похлопал меня по плечу, а я подумал, что, может быть, моя любовь к вам – наследственная. Если и дед Апетубебе…

Конечно, глупости пишу. Сложно это, разбираться в себе и своих чувствах. Деда вот приплел. А зачем? Нет, не знаю.

И все же тревожно мне. К чему эти наниты вспомнились? Сны – к чему?

Я вот думаю, наниты, наверное, все еще во мне. Может, это от них и память у меня худая, и сны, и туман в голове. Конечно, трясучка теперь если и начинается, то быстро сходит на нет. А порезался тут, так рана поголубела, выдавила капельку крови и срослась. Но…

Я почему-то со страхом представляю, что еще я забыл. Я же вспомню, обязательно вспомню, это лишь вопрос времени, и знаете, Элизабет, как бы мне не вспомнить нечто ужасное. Я чувствую, оно ворочается во мне. Мутное, черное нечто.

Вы лучше приезжайте скорей.

Я прожду вас в деревне еще три дня. Не хочется, чтобы мы разминулись. Так что три дня вытерплю. Письмо отдам Альсе. Она собирается в Темиле на демонстрацию – поддерживать президента. Думаю, из столицы-то быстрее дойдет. Люблю. Жду. Ваш Мигель.

Здравствуйте, Элизабет.