Гибель Марины Цветаевой

В самом конце января 1940 года арестован последний участник «группы», которая предстанет перед военной коллегией Верховного суда, объединенная общим обвинением и общим приговором. Этим последним стал Николай Ванифатьевич Афанасов, вернувшийся в СССР в 1936 году. Он жил и работал теперь в Калуге; 29 января был увезен в машине НКВД прямо с работы, и родные узнали о его местонахождении лишь спустя долгий срок.

Афанасов также из числа давних друзей Эфрона. Мальчишкой он убежал на гражданскую войну, примкнул к Добровольческому движению; после поражения белых жил в Болгарии, работал шахтером и лесорубом, потом переехал во Францию. Когда выходила газета «Евразия», он ведал экспедицией, помогал распространять тираж и жил некоторое время прямо в редакционном помещении в предместье Парижа Кламаре.

Как Эфрон и Клепинины, Афанасов стал секретным сотрудником советской разведки в Париже. В середине тридцатых годов с каким-то особым заданием он ездил в Германию под конспиративным именем «Клаус». Этого оказалось достаточно, чтобы теперь ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу германской разведки. Где-то он пересекся с известным русским писателем-эмигрантом Романом Гулем, — и это квалифицировано как передача неких секретных сведений в распоряжение гестапо. Его имя всплыло в показаниях Литауэр и Клепинина, в контексте явно компрометирующем, и позже, на заседании военной коллегии Верховного суда, Афанасов будет категорически опровергать эти показания.

Эфрона спрашивают об Афанасове в марте. Как и в других случаях, Сергей Яковлевич дает сухую фактографическую справку, особенно подчеркивая «рабочие» профессии Николая Ванифатьевича.

— С какой целью он приехал в Советский Союз? — задает свой вопрос следователь.

— С целью работать на родине, — отвечает Эфрон.

Мне не пришлось, к сожалению, ознакомиться со следственным делом Афанасова. Однако в суде он виновным себя не признал и, видимо, сломить его, как и Эфрона, не удалось.

Пройдет целых полтора месяца после очной ставки с Клепининым и Литауэр, прежде чем Эфрона снова вызовут на допрос.

Чем было заполнено это время? Болезнь? Новая порция пыток? Или попросту следствие занято другими? Ответа мы не узнаем. Но в протоколе допроса от 15 февраля подпись Эфрона ужасна, почти неузнаваема.

Кажется, что она сделана пером, едва удерживаемым в руках. Но показания те же.

— Может быть, вы начнете давать показания? Ваши сообщники уже полностью вас изобличили…

Ответ Эфрона:

— Начиная с 1931 года никакой антисоветской деятельностью я не занимался. В своей работе я был связан с советскими учреждениями, и моя работа носила строго конспиративный характер.

— Характер вашей конспиративной работы, связанной с советскими учреждениями, — записано в протоколе, — следствие не интересует. Расскажите о той, которую вы скрывали от советских учреждений.

— Таковой не было. Как секретный сотрудник я был под контролем соответствующих лиц, руководивших секретной работой за границей.

Последняя фраза арестованного снова фиксирует его физическое недомогание:

— Прошу прервать допрос, так как я не совсем хорошо себя чувствую…

Не совсем хорошо… Стали бы в стенах Лубянки обращать внимание на это «не совсем»…

Отметим очевидный факт: следствие явно уклоняется от рассказа Эфрона о его реальной деятельности в советских спецслужбах во Франции. Ничего неожиданного здесь нет: интерес к истине у сотрудников Берии не больше, чем был во времена Ежова и Ягоды. И все же трудно не испытать разочарования: так ценна была бы возможность узнать, что называется, из первых рук о конкретностях его секретной работы и об истории убийства Игнатия Рейсса. Ибо, как было уже отмечено, Сергей Яковлевич достаточно откровенен в том, во всяком случае, что касается его собственных действий. Он не создает «версий», не подтасовывает фактов, может разве что уклониться от подробностей.

В протоколах показаний Эфрона эпизод с убийством Рейсса всплывает только однажды. 29 марта 1940 года (одиннадцатый допрос) подследственного спрашивают о Димитрии Смиренском. И Эфрон говорит о нем, среди прочего, как о человеке, который участвовал в предварительной подготовке «дела Рейсса», но не в самом акте убийства.

— Откуда вам это известно? — спрашивает следователь.

— От лиц, которые были прямо или косвенно замешаны в это дело, — отвечает Эфрон, — от Клепининых, Кондратьева, от самого Смиренского…

Уточняющих вопросов больше не задают — или они не зафиксированы в протоколе. Эфрон же верен себе: он отвечает в таких случаях без подробностей.

Крайне интересны для прояснения вопроса показания Клепинина.

Он, который чуть ли не с первого допроса охотно говорит о своей «предательской шпионской работе», о вероломстве, двурушничестве и всем прочем — в том наборе, который ему стандартно предлагается следователем, — касаясь «дела Рейсса», упорно повторяет: ни он, ни Эфрон прямого отношения к лозаннской «акции» не имели. Еще за полгода до того Эфрон «получил другое задание», а сам Клепинин, по его словам, узнал об убийстве Рейсса в Лионе из газет. Но Вадим Кондратьев, реально входивший в группу преследования, заявился в их дом спустя всего несколько дней после «акции» — перед тем, как окончательно исчезнуть из Франции. И тем самым была брошена тень на Клепининых, бывших с Кондратьевым в родстве. А связи Эфрона с советским полпредством были слишком широко известны. И таким образом они оба были «на виду» у полиции.

Впрочем, прошел еще месяц до того дня, когда тот и другой получили от своего «секретного» начальства приказ немедленно отправиться в Гавр и сесть на пароход «Андрей Жданов», чтобы навсегда покинуть Францию. Приказ, отданный Грозовским, был передан через посредника и не подлежал обсуждению. Между тем, утверждает Клепинин, сама поспешность их «эвакуации» была ошибкой и глупостью. Потому что тем самым советские спецслужбы как бы расписались в прямой своей причастности и к убийству Рейсса, и к похищению генерала Миллера. А с другой стороны, говорит Клепинин, их бегством, получившим огласку, была явно удовлетворена и французская полиция. Она могла теперь уверять, что сделала все, что от нее зависело: подлинные убийцы обнаружены, но — увы! — скрылись. Дело, которым полиция и так занималась крайне неохотно, могло быть закрыто, — по крайней мере, на стадии поисков виновных.

Эти показания, мне кажется, крайне важны для тех, кто действительно хотел бы, наконец, разобраться, «кто есть кто». К чему бы, кажется, Клепинину в этом вопросе сочинять? В той ситуации, в какой он в это время находился, «героичнее» и выгоднее было бы перед НКВД приписать себе как раз активную роль: ведь в Швейцарии был убит «невозвращенец», «предатель»!

Стоит задуматься: не содержится ли в этих признаниях Клепинина, не один раз повторенных в протоколах его допросов, подлинная разгадка той репутации, какая закрепилась за Эфроном (и Клепининым) чуть ли не на полстолетие?

Три человека, лично близких Сергею Яковлевичу, в свое время (в семидесятые годы) решительно настаивали на том, что роль Эфрона была совсем иной, чем утверждала официальная версия, распространенная зарубежной прессой. Все три признания, однако, можно считать субъективными. Но дадим же слово и адвокатам! А уж затем взвесим на весах собственных представлений о достоверности весомость того, что мы узнали.

Итак, первое — это слова дочери Эфрона, сказанные мне лично: о том, что для Сергея Яковлевича убийство Рейсса было неожиданным. Он был уверен, утверждала Ариадна Сергеевна, что «невозвращенец» будет увезен в Москву, чтобы предстать перед советским судом.

Второе — слова самого Эфрона: «Меня запутали в грязное дело…» Их сообщила в адресованном мне в восьмидесятые годы письме Вера Александровна Гучкова-Трейл, близкая приятельница Сергея Яковлевича, — как и он, сотрудница советских спецслужб. По ее словам, фраза эта была произнесена при их свидании в Париже, состоявшемся вскоре после убийства в Швейцарии.