Русская жизнь. Страхи (сентябрь 2008)

А. - та самая дура и лохушка, а Б. - умный и умеет жить, и Фенечка, и Ленечка у него в шоколаде. Он еще не знает, что они с А. в одной лодке, хотя и гребут в разные стороны. Пусть А. боялась бояться, а хозяйственный Б. много лет поливал свою клумбу «в частном порядочке» и снимал плоды: очередь, консультацию, члена приемной комиссии, сановного гаишника с секретным мобильным. Он, можно сказать, только и занимался поддержкой и обслуживанием обслуживающей среды, будто герой «Прохиндиады» - живчик, активист коммуникаций, гений натуральных обменов.

Но в прекрасный летний вечер в Фенечкину «Шкоду» въедет девушка на «Лексусе», и по протоколу окажется, что Фенечка, на дух не переносящая даже красного вина, была свински пьяна и злонамеренно вылетела на встречную с правого ряда. Свидетели исчезнут, появятся свежие, с честными волевыми подбородками. Дядюшка, выслушав лексусное фамилие, скажет: и думать не моги, - и раз навсегда повесит трубку. Фенечка встанет через год, ей великодушно простят ущерб.

Так Б. поймет, что и его, и А. бил одинаковый ужас. Просто они с А. по-разному его заговаривали.

III.

Массовая боязнь социальных институций базируется на двух наблюдениях. Первое: «они» не работают без поддержки сверху или работают очень плохо. Второе: они остаются безнаказанными и, как правило, их невозможно - или, опять-таки, очень сложно - призвать к ответственности за вред, нанесенный бездействием либо непрофессионализмом. Разумеется, есть тьма контрпримеров справедливости, но все они какие-то частные, локальные и происходят не с нами, - мы же пребываем в советском административном средневековье, в обществе телефонного права. (Отечественная правозащита здесь не в помощь - она борется с государственным насилием, в то время как граждане по большей части страдают не от силы государства, но от его функциональной слабости.)

Мы живем в социальной инверсии: наибольшее опасение у граждан вызывают те инстанции, которые должны их защищать. Армия, милиция, собес, префектура, налоговая инспекция, санэпидстанция, больница, далее везде. Вольно рассуждать о тотальной коррумпированности, но феномен административных восторгов чаще является творческим порывом, нежели пошлым сребролюбием, - либо в основе его лежит обыкновенное должностное величие (особо свойственное, например, санитаркам и вахтерам).

Страх начинается с отвращения к системе, с легких обид и ранений. Кто придумал, что для получения бесплатной пачки памперсов для ребенка-инвалида надо отстоять четыре очереди в разных концах города? Почему для того, чтобы растаможить пришедшую из-за границы посылку с книгами, надо съездить в три конца Москвы? Почему за справкой, что ты в 1992 году не участвовал в приватизации квартиры в Североуральске, надо лично ехать из Петербурга в Североуральск?

Но через недолгое время, по мере частоты контактов, отвращение станет устойчивой фобией.

IV.

В прошлом году ВЦИОМ опубликовал результаты большого опроса: «Чего вы боитесь?» Лидирующими оказались две позиции - страх потерять близких (28 процентов опрошенных) и страх войны (18 %). Во втором пункте мы вполне себе в европейском контексте - «цивилизованный мир» предпочитает страхи глобальные (война, терроризм, экологическая катастрофа), в первом проявили самобытность: главными в России остаются страхи социальной природы. Неумолчная тревога за жизнь близких, может быть, лучше всего характеризует чувство общей хрупкости существования, - но отечественные реалии переводят этот страх из экзистенциального регистра в социальный. Тревожиться за близких свойственно всем, однако именно в России этот страх становится самодовлеющим: мы никогда не уверены в их (и в своей, но с собой-то можно договориться) безопасности.

Целый букет кричащих общественных неблагополучий распахивается в этом страхе. Человек боится потерять близких, потому что ощущает реальность и близость факторов, эту потерю приближающих: уличного насилия, пьяных водителей, нерадивых врачей, темных подъездов, милиции и армии, дурных компаний, пьянства и наркомании, убийственного (убивающего) хамства, недостатка денег на дорогостоящее лечение, далее везде, - и потому что нет такой силы, которая могла бы защитить нас и наших близких от этих опасностей, и нет такой башни, в которую их можно было бы спрятать от такого мира.

И поэтому мы более всего боимся за стариков и детей: в России именно самые слабые защищены хуже прочих, они всегда под прицелом катастрофы. Страх за близких глубоко рационален, он не нуждается в игре воспаленного воображения и ежедневно подпитывается обыденностью. Бояться - это прагматично. Не бояться - легкомысленно.

Есть и поколенческие коррективы. Нищеты и голода в упоминавшемся опросе опасаются 8 процентов опрошенных, - и в разговорах, например, с ровесниками моих родителей (30-е-40-е годы рождения) отчетливо декларируется спокойный, взвешенный, иногда самоироничный катастрофизм. Они опасаются унизительных состояний в их предельном выражении: не бедности, но нищеты, не нужды, но голода (буквально острого голода, так хорошо знакомого многим военным детям), не тесноты, но бездомности, не ухудшения жизни, но общего падения ее на какой-то совсем уж минусовый уровень; никто не чувствует себя застрахованным от беспомощности.

Этот катастрофизм в значительной степени замешан, с одной стороны, на личном опыте (память 70-летнего человека свидетельствует, что невозможное возможно), с другой - на простых впечатлениях современности. Показательно, что это говорят люди, еще в 90-е годы поставившие перед собой сверхзадачу: не зависеть от детей и при этом не жить на одну пенсию, - и на последнем дюйме профессиональных усилий в общем-то выполнившие ее (в чулках шелестят акции РЖД и Газпрома, на сберкнижке - стоимость трех жигулей, телевизор плоский, окна пластиковые). Они знают, что в любой момент все может быть обесценено, снесено дефолтом, путчем, инфляцией, чертом - и в стихии, которая почему-то называется «стабилизирующейся Россией», это будет обыденным потрясением основ.

V.

А., презирающая блат, по блату пойдет на Каширку.

Б. пойдет в гражданское сопротивление, будет ходить на митинги и подписывать протестные письма в интернете. Но Фенечкин позвоночник будет долго заживать, ей понадобится хороший санаторий, и Б. попробует зайти в департамент здравоохранения с черного хода. Путевку не дадут, но в очереди подвинут, с тридцать шестого места передвинут на девятое.

Впрочем, и в казенное присутствие теперь просто так не зайдешь.

Об этом мне рассказал приятель, вернувшийся из префектуры с шишкой на лбу - в новом помещении, у самого парадного подъезда сделали необычайно низкую притолоку. Наверное, предположил он, это настраивает просителей на нужный тон? Девочка-секретарь, к которой он обратился за помощью, не проявила смущения, но засмеялась и ласково пожурила его: «Ну что же вы не поняли! Нужно было просто нагнуться, чтоб не удариться».

Евгения Пищикова

Ужас, ужас, ужас

Приключения статуи Свободы

Больше всего доставалось статуе Свободы. Бывала она уничтожена прямым попаданием метеорита (да и вообще ее частенько стирали в пыль, в порошок), вмерзала по пояс в лед, зарастала пылью, мохом, паутиной, тысячелетней дрянцой. Пару раз речь шла о ядерных ударах. Несколько раз Манхеттен тонул, погибал среди акул - она, значит, вместе с ним. Не менее как в четырех фильмах сшибали ей голову - и исполинской волной принесенная в город, голова эта, белоглазая, в шляпке растопырочкой, скакала по потрясенной мостовой Пятой авеню. В каждом почти фильме катастроф (а я пересмотрела их великое множество) победа неодолимых сил знаменуется символическим актом глумления стихии над статуей Свободы. Это всегда пик трагедии. Жуть, родительница ужаса. Но в этот самый тяжелый миг блистал луч надежды, маленькие люди, несгибаемые слабаки, сопляки-герои обживали крушение, и - в итоге - восстанавливали на островке покоя, оставшегося от мира, прежний порядок. Слезы гражданского счастья заливали экран. Трудно объяснить, почему среди всех страшилок, щедро поставляемых Голливудом, мое сердце выбрало именно фильмы катастроф. Но теперь, когда «в самом воздухе разлита тонкая моральная тревога» (этой фразой Набоков спародировал типичную передовицу эмигрантской газеты), неприятно думать, что эта невиннейшая любовь может быть не прихотью искателя острых кинематографических удовольствий, а следствием развитой интуиции.