Россия перед лицом истории: конец эпохи национального предательства?

Правда, следующими будут, скорее всего, наказывать еще не нас, а Италию и некоторые государства Восточной Европы, откуда инвесторы потянутся из страха перед угрозой возрождения в кризисных условиях лютого национализма, памятного по временам Второй мировой войны.

ГОМОСЕКСУАЛИЗМ КАК НОВАЯ ТЕХНОЛОГИЯ ВЛАСТИ?

Неустанная и венчающаяся все новыми победами борьба за права гомосексуалистов — один из значимых феноменов постсоветского времени. Конец «холодной войны», избавив мир от страха гибели, почти прекратил антивоенное движение, — и общественная активность обрела новые массовые формы.

Наиболее масштабными стали не только экологическое движение и все более агрессивная борьба этнокультурных меньшинств за гражданские и религиозные права и привилегии, но и борьба за права и привилегии гомосексуалистов.

Можно только мечтать о результатах, которые принесло бы направление этой энергии на защиту, например, материнства и детства — или хотя бы Сколковского (не путать с Химкинским) леса. Но факт неоспорим: по мощности влияния на общественное сознание и, соответственно, политику в развитых странах рядом с гей-активистами можно поставить только исламистов и «зеленых».

Эта тема становится все острей и в России — и иряд ли только из-за слепого копирования западных стандартов.

С каждым годом крепнет ощущение, что гомосексуализм стал одним из инструментов формирования новой элиты, идущей на смену традиционным — как на Западе (а значит, и в глобальном масштабе), так и в нашей стране.

В самом деле: создание властного сообщества подчинено определенным технологиям, которые существенно изменились в последнее время.

Прежде всего, реальная власть, какой бы демократичной она ни была, жестко отделена от управляемых. Помимо прочего, это обеспечивает чувство общности, солидарность и взаимовыручку в элите, поражающие стороннего наблюдателя при проявлениях между непримиримыми политическими соперниками.

Во многих обществах это отделение достигалось на основе образа жизни, однако индустрия моды, телевидение, гламур и массовый туризм сделали его доступным для значительной части даже среднего класса.

От многих народов власть отделялась на этнической и языковой основе, но интенсификация международных контактов и превращение английского в lingua franca смели этот барьер, — по крайней мере, в развитом мире.

В прошлом элита воспитывала своих детей специфическим образом. Выражением стихийной тяги к этому стал Болонский процесс — движение к отказу от равного образования, к возможно более раннему, средневековому делению на власть и подчиненных, — но время ускорилось: воспитывать просто некогда, да и власти нужны таланты, а не наследники. Кроме того, социальная значимость знания размывается информационной революцией, как и другие устои эпох Просвещения и научно-технической революции.

Имущественный ценз важен для самообособления реальной власти, но совершенно не достаточен: богатых стало слишком много (хотя глобальная депрессия, по всей видимости, и исправит этот перекос в ближайшем будущем), а реальной власти по-прежнему слишком мало.

Замена всех этих социальных цензов более простым и надежным физиологическим барьером представляется, как это ни кощунственно звучит, почти естественным.

Существенно и то, что в условиях информационной революции мощному и хаотическому информационному воздействию в наибольшей степени подвергается элита, то есть люди, принимающие и реализующие значимые для общества решения или являющиеся образцом для подражания. Это означает, что трансформация психики под этим воздействием идет у членов элиты быстрее и, вероятно, по-иному, чем у основной части общества, — что, естественно, проявляется и в такой важной сфере жизни каждого, как сексуальная.

Причастность к власти, то есть к распоряжению чужой жизнью при заведомой недостаточности информации, требует перешагивания весьма серьезного морально-этического порога.

Чувство ответственности было достаточным в традиционном обществе, но на смену ему пришло принципиально безответственное общество постмодерна, основанное на ценности исключительно собственного «я» (доходящей до субъективного идеализма) и финансовых спекуляциях как противоположности производительному труду.

Традиционный порог исчез, — а потребность в нем сохранилась и порождает, вероятно, порог «нетрадиционный».

Глобализация действительно сметает барьеры — и потому там, где они технологически необходимы, их приходится создавать заново из подручных, в том числе и принципиально новых, материалов.

Власть должна быть сосредоточена на своей миссии, — а отсутствие детей у себя и людей своего круга позволяет избежать «хозяйственного обрастания» и отвлечения.

Наконец, власти — любой — нужна жестокость. Это технологическое требование: подчинения не бывает без демонстративных кар. Сегодняшний европейский гуманизм стал возможен лишь потому, что вырос на чудовищном изуверстве — причем не только Средних веков, но и викторианской эпохи, и индустриализации, и Великой депрессии, и Второй мировой (при одной лишь бомбежке Дрездена, по исходным немецким данным, погибло больше, чем в Хиросиме и Нагасаки).

А криминалисты знают, что исключительная жестокость часто связана с гомосексуальностью.

Таким образом, возможно, что борьба за права сексуальных меньшинств является не столько одним из перегибов в обеспечении пресловутых «прав человека» и не столько признаком дробления и распада современных обществ, сколько проявлением формирования новой глобальной элиты — частью стихийного, а частью, возможно, и сознательно поддерживаемого.

…А всерьез полагающим, что гомосексуализм бывает исключительно врожденным и не поддается воспитанию, стоит подумать о причинах его непропорционального распространения в ряде специфических социальных групп — от танцоров балета до заключенных.

Если, конечно, они не убеждены в том, что в эти группы исходно отбирают именно по гомосексуальным наклонностям.

ВЫБОР МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ

Ужесточение конкуренции и неизбежный срыв мировой экономики в новую большую депрессию, которая разделит глобальный рынок на совокупность разноуровневых макрорегионов, вне которых станет невозможным не только прогресс, но и простое выживание, ставит многие народы перед уже забытым ими историческим выбором между теми или иными формирующимися в настоящее время макрорегионами.

В частности, по мере развития европейского кризиса и проявления интеграционных тенденций на постсоветском пространстве безальтернативность европейского пути, вызванная разрушением Советского Союза, исподволь сменяется для Восточной и Южной Европы выбором между ним и участием в евразийской интеграции.

Актуальность этого выбора усиливается расширяющимся пониманием того, что значительная часть надежд на «возвращение Восточной Европы в Европу» не оправдалась, — а, с другой стороны, все связанные с этим надежды 20-летней давности, которые теоретически могли реализоваться, уже воплощены в жизнь.

Сама возможность этого выбора принципиально отвергается правящими элитами, ориентированными на личный комфорт и снятие с себя ответственности за судьбы своих народов, но все более полно ощущается последними и заслуживает поэтому пристального рассмотрения.

Сегодня уже не вызывает сомнений: европейская интеграция и расширение Евросоюза способствовали не решению, но усугублению его проблем.

Ключевая проблема Евросоюза — глубочайшая внутренняя дифференциация, связанная не только с уровнем развития экономик, но и с культурным фактором. Носители разных культур, даже таких близких, как французская и немецкая, по-разному реагируют на одни и те же управленческие воздействия, что затрудняет унификацию управления. Ситуация кардинально усугубилась в 2004 году, когда единая Европа расширилась, по сути дела, за пределы своих культурных границ, — но этот вызов не нашел должного управленческого ответа.