На пути к не открытому до конца Кальдерону (СИ)

Кальдерон, написавший немало пьес религиозного содержания, однако нанес духовной диктатуре контрреформационной церкви своей эпохи еще более тяжкий удар, чем неукротимый Лопе де Вега и несокрушимо рассудительный Сервантес.

Не случайно именно после смерти Кальдерона в 1682 г. грянул еще более босхо-гойевский шабаш, чем после кончины Лопе, на этот раз затеянный иезуитскими деятелями о. Педро Фомперосой, о. Агустином де Эррерой и другими, которые в серии злых памфлетов стремились смешать с грязью, сжить со сцены и вообще из памяти испанцев Кальдерона, а заодно и весь театр испанского Золотого века - гордость нации.

Если когда-то, на своей заре, христианство было движением рабов и угнетенных, если долгие столетия полного господства веры, когда других идеологических форм практически не существовало, угнетенные в нем и в ересях искали правды и защиты, то противостоявшая этому церковь не выступала никогда в столь бесчеловечном и в столь бездуховном обличий, как во время Контрреформации XVI-XVII вв. В Контрреформации доминировали, конечно, не вера, даже не стремление упорядочить католицизм перед лицом успехов лютеранства и кальвинизма, а репрессивные тенденции, порожденные ужасом, который был вызван обрушением духовной диктатуры церкви в эпоху Возрождения.

У Достоевского в "Легенде о Великом инквизиторе" символически раскрыта создавшаяся в те века ситуация, когда иерархи церкви готовы были вновь казнить Христа, буде он вновь явился на земле, а великий инквизитор прямо объявил ему, что мы не с Тобой, а с _ним_, т. е. с дьяволом.

Между контрреформационной церковью и Кальдероном не могло быть точно таких отношений, как в притче Ивана Карамазова между Великим инквизитором и Христом, но антагонистическое соотношение казенной церкви с Кальдероном было весьма схожим с тем, которое гениально уловил и воспроизвел Достоевский.

Сторонники "черного мифа" не задумывались, есть ли что-либо похвальное для Кальдерона в том, чтобы быть с великим инквизитором и с ним, которому инквизитор служил.

Они совсем не задумывались и над художественным богатством барокко Кальдерона, которое вслед Возрождению было открыто не только гуманистическому антидогматизму и народному антицерковному представлению о вере, но и неумиравшему в народе в Средние века индифферентизму к вере, особенно чувствительному в низах, а отчасти - и среди клириков, дворян, богатеев. Этот индифферентизм проявлялся в быту и в самых различных сферах жизни - в бесчисленных пережитках язычества, в суевериях, 'В неистребимости шуток, поговорок, светской песни и сказки, в искусстве бродячих певцов, плясунов, в вывернутых пародийных священнодействиях и т. д., во всем том, что М. М. Бахтин в увеличительной оптике своей концепции представил как "смеховую культуру". Проявления индифферентизма в культуре были куда шире, чем собственно "смеховая культура": они касались всей светской литературы героических песен, саг, куртуазной поэзии, фаблио, затем новеллистики, поэзии Возрождения не только в ее флорентийском "низе", в поэме "Большой Моргант" Пульчи, но и в ее феррарском "верхе", во "Влюбленном Роланде" Боярдо.

Такое явственное отражение так называемой "смеховой культуры", как у Пульчи или у Рабле в образах брата Жана, Панурга да и повсюду в "Гаргантюа и Пантагрюэле", у испанских писателей встречалось редко, но среди разных причин, почему драматический жанр именовался "комедиа" и почему именно комедия преобладала среди всех видов "комедиас", был тот же народный индифферентизм, тяга к воле. Этого индифферентизма, этой тяги к воле у Кальдерона тоже более чем достаточно, чтобы порвалась и расскочилась ржавая цепь "черного мифа". Вскоре мы встретимся с отражением народного индифферентизма как с существенной третьей линией в драме "Поклонение кресту", где в основе философского конфликта лежит тема преодоления фарисейства официальной церкви личным благочестием отлученного от церкви разбойника Эусебио. Не "смеховой" ли это монолог в сцене, открывающей III действие драмы, когда крестьянин, посланный женой за дровами в лес, где действует благочестивый разбойник, появляется с множеством крестов и с одним очень большим на груди?

Велела Менга дров достать мне,

Я на гору сюда пришел,

А чтоб опасности избегнуть,

Такую штуку изобрел:

Наш Эусебио, я слышал,

Благоговеет пред Крестом

Что ж, с ног до головы прикроюсь

И значит по дрова пойдем...

Это пример, когда, пусть это и кажется странным, Кальдероново "Поклонение кресту" могло вызвать у публики лишь одну адекватную реакцию смех.

А если вспомнить веселую комедию Тирсо де Молины "Хиль Зеленые штаны", где слуга, чтобы уберечься от нечистой силы, которая множила в его воображении Хилей в зеленых штанах, тоже весь обвешивается ладанками и вооружается кропилом? То есть и в веселой комедии и в философской драме о благочестии испанские поэты одинаково забавно изображали борьбу и с нечистью, и с пылким благочестием?

Трудно черным мифотворцам претендовать на познание до конца Кальдерона, на познание богатства его барокко.

Нечто выходящее за рамки можно встретить в любом произведении Кальдерона, и чем оно религиозно-философичнее, тем это вероятнее. "Волшебный маг" весь построен на соединении линий серьезных с линией смеховой и не слишком пристойной. В самой с виду "средневековой" драме Кальдерона, в "Чистилище святого Патрика", тоже есть народное объяснение, чего ради Патрик показал ирландцам вход в пещеру-чистилище:

И чтоб они уверовали в вечность

Души, открыл им некую пещеру,

И что за ужас в ней - послушать страшно!

Когда кающийся Людовико решается спуститься в пещеру, чтобы искупить свои бесконечные злодеяния, он приглашает с собой крестьянина, обращенного им в слугу: "Поди и ты со мною, Паулин..."

Ну нет, уж если так, ступай один,

Для храбрецов не нужен провожатый,

И никогда не слышал я, чтоб в ад

С лакеем уходили. Лучше снова

Отправлюсь я в родимую деревню

И буду жить в ней мирно, а насчет