Свой - чужой

А.П. Все-таки чем вы сейчас занимаетесь?

А.М. Ну разве это так важно? Я даже специально не говорил об этом.

А.П. Важно, важно...

А.М. Конечно, первые две недели после «Лефортова» двери у меня не закрывались. Шли все, кроме подлецов. Самое смешное, что через месяц пошли и подлецы. Наверное, на всякий случай засвидетельствовать свое почтение. Но с простым народом общаться гораздо приятнее.

Я побывал в нескольких районах Самарской области. Мне запомнилось, как в одном храме, он еще строится, мне сказали: «Батюшка сейчас закончит службу и выйдет к вам». Я думаю, ну что пойдет священник ко мне. Вышел из машины, пошел сам. Не знаю, нарушение ли это законов православных, батюшка прервал службу, спустился ко мне с амвона, благословил меня, поцеловал, и я ему низко поклонился...

Вот люди сейчас объединяются собором. Я рад, что тоже в их числе. И когда кто-то из голубого ящика говорит, что

Макашов отошел от политической деятельности, это неправда. Как я могу от нее отойти? Я знамен своих не бросаю, убеждений не меняю.

А.П. Замечательный и незабвенный ельцинский режим загадочным образом сдох сразу после того, как расстреляли Дом Советов. И в этом есть какая-то мистика истории русской, то есть, как только они победили таким страшным, кровавым образом, на следующий день как бы и умерли. Это было видно. Они растерялись, потеряли дар речи, они стухли мгновенно, и победители сегодня – это жалкие маленькие червячки.

Где великий Волкогонов? – Лежит под капельницей и как на Страшном суде корчится от мук. Где великолепный, отважный Кобец? – Забился под тахту, сидит там, грызет маленькую лапку. Где сей изумительный вальяжный чикагский Гайдар, который метил в лидеры Евразии? – Превратился в какой-то маленький мыльный пузырек, который все уменьшается на глазах. И сам прекрасноликий, сладкоречивый, блистательный, светлый умом и чистый зраком президент России Борис Николаевич Ельцин вышел к народу с хартией примирения. Он хочет примириться с народом после этих танков, после этих сожжений и стадионов.

Возникла идея некой хартии п р и м и р е н и я, с которой вышли к нам наши палачи, наши убийцы, которые мучили нас по существу шесть лет, а Ельцин – два года. Этот выход просто ошеломляющ – это как бы главари Освенцима, хозяева лагеря, у которых пулеметы на вышках, овчарки и охрана, взяли бы белый флаг и пошли в бараки, где содержатся заключенные и выслали парламентеров: «Давайте мириться».

Это как бы некий значительный акт – о нем разговоры, на которые тратится реальное и социальное время, о нем говорят политики, телевидение, говорит Запад, мир. И может быть, это действительно самый интересный и любопытный вариант. Хотя, конечно, вы правы: мы сейчас примем любую хартию, а потом Борис Николаевич опять ляжет на рельсы, опять не разменяет Черноморский флот, опять присягнет на этой хартии, как на Конституции, – и мы знаем, чем все это кончается.

Как вы ко всему этому относитесь, к этой замечательной хартии примирения? Вы, по которому долбили из танков, вы, которого отправили на автобусе в «Лефортово», вы, которого демократы продолжают считать главным красным революционным радикалом?

Что это за хартия? Может, нам ее с порога отмести, и тогда будет гражданская война, как нам об этом постоянно они говорят? Либо принять, после чего мы станем братьями во Гайдаре?

А.М. Александр Андреевич, вы же литератор, ведь басня Крылова «Волк на псарне» – прямо о сегодняшнем дне. После всего, что натворили, они же видят, как на них поднимается народ как на серого волка, – с вилами и топором, с кольем-дубьем. Видно, почувствовали, что им приходит конец. Я вспоминаю Даниэля Дефо... Слушайте, генерал вспоминает автора Робинзона Крузо, надо же!..

А.П. Видно, у генерала память не отшибли?

А.М. Как ни старались они... Но я же говорил, что получил образование в закрытом учебном заведении кадетского суворовского училища... Так вот у Дефо в одном из памфлетов есть примерно такой сюжет: петух попадает в стойло к жеребцам и говорит: господа, давайте не будем толкаться, чтобы не причинить друг другу физический и моральный ущерб. Вот сейчас кое-кто в роли такого петуха, у которого время, действительность и народ выдергивают перья.

Но вообще-то, кроме обучения в Суворовском училище и двух академиях, я еще и образовывался в солдатской курилке и позволю себе такое сравнение, что весь этот режим, о котором вы говорили, напоминает использованный презерватив. Опасность в том, что хозяева Запада могут заменить эту резинку на другую, и как бы нам не получить новый режим, который все так же держал бы народ в бесправном положении. Есть такая опасность, и великая опасность.

Вы еще не упомянули, что я баллотировался в президенты и набрал всего три с половиной миллиона голосов. Правда, ничтожно мало по сравнению с Ельциным, но думаю, что эти люди – настоящие патриоты, потому что в те времена партия приказывала голосовать за Рыжкова, все средства массовой информации призывали голосовать за Ельцина. И за меня отдали голоса три с половиной миллиона патриотов. Это же огромная, прекрасная цифра!

Сейчас она выросла во много раз. Если мы этих людей построим с помощью вашей прекрасной газеты, с помощью всех партий и лидеров, которые должны наконец понять, что их так же выбросят, как нынешнюю использованную резинку, тогда действительно все станет на свое место.

А.П. Мы с вами, как ни странно, ровесники. Вам 56, мне столько же стукнуло. Вроде бы главное уже прожито, молодость давно кончена, дети рождены, внуки. Много натворено за жизнь, много израсходовано патронов – словесных и боевых, много наворочено событий. Дальше легче не будет, это ясно, будет еще труднее. И, казалось бы, наши седые виски взывают к тому, чтобы отдышаться, отдохнуть, но ничего подобного, видимо, не будет. Может быть, нам до конца дней своих суждено мотаться по митингам, тюрьмам, по казармам, Бог знает, куда нас увлечет судьба.

Но вдруг, я говорю об этом с робостью и даже с неверием, вдруг выпадет какой-то денек, лет через 15–20, не верю в это, но говорю, и мы с вами, два старика, два ровесника окажемся на каком-нибудь высоком крутом берегу большой реки, имя которой Волга. Не знаю, будет это левый или правый берег, и может быть, в это время будут какие-нибудь первые заморозки. И мы с вами, два проживших жизнь человека, посмотрим сначала на реку, потом на иней, который покрыл стерню, скошенное поле, посмотрим друг на друга и спросим: как же мы жизнь прожили? Был ли в нашей жизни какой-то высший смысл и в чем вообще смысл жизни? Может быть, в блестящих эполетах или действительно в защите конституции, или в том, чтобы быть перед товарищами до конца честными, или в том, чтобы наши жены любимые, когда нас сажают в тюрьму, поливают грязью, бились, как лебедицы об эти каменные казематы, железные прутья и вытаскивали, спасали нас? Или в чем-то другом?

В чем, Альберт Михайлович, вы думаете, смысл жизни вообще?

А.М. 56 лет– это много или мало? Наверное, много, когда на жизнь оглядываешься. А вообще-то, как вам сказать, нельзя ведь себя чувствовать хорошо, когда народу плохо. Но физически ощущаю себя вполне нормально. И дряхлости за собой не замечаю. И знаете почему? Голова и сердце настроены на работу. Я сочувствую тем генералам, которые ничего не делают. Не знаю, чем они вообще занимаются: пьянствуют, перемалывают косточки нам, патриотам, или ждут, когда мы победим, чтобы прибежать и сказать: я тоже с вами душой, но не телом, не делом...

Мне кажется, это время может наступить гораздо раньше, когда мы с вами посидим на нашем берегу – не важно, правый он или левый. Потому что и тот, и другой, от истоков и до Астрахани – это все наша, русская земля, кто бы ее ни пытался делить. И Каспий наш, и Кушка наша, и Мурманск наш, и Курилы наши, и Брест – это все наше. И мы с вами в любом месте посидим, немножко отдохнем, и будем продолжать работать на государство. Кто отходит от работы, не только политический труп, но деградирует и физически. Я не хочу стареть ни физически, ни умственно, ни политически. И в этом наше, по-моему, счастье.