Девочка из книги отзывов

Есть картины, которые сами дают все, а есть такие, от которых надо уметь брать. «Утро стрелецкой казни» принадлежит к последним. Она всегда будет доставлять нам радость открытия.

Один из крупных писателей, проводивший занятия со студентами Литературного института, попросил своих учеников назвать любимого поэта. Произносились разные имена: Некрасов, Блок, Есенин, Маяковский. Кто-то сказал: «Пушкин». «Еще или уже?» — спросил руководитель. Он объяснил. Пушкина любят дважды. С детства Пушкина любят все. Он вводит нас в мир поэзии. Он очень прост. Потом приходят другие поэты, каждый из них завладевает нами в разные периоды жизни. Мы мужаем, думаем, живем… Приходит время, когда мы поражаемся новым открытием Пушкина. Его ясность становится для нас классической ясностью, простота — просветленностью. Мы начинаем понимать, что такое совершенство.

Есть картины, похожие на этот случай. Они нам нравятся сразу. Потом мы их долго не замечаем, думаем, что получили от них все. Но приходит время… Такая картина для меня «Вечерний звон» Левитана, одно из чудес русского искусства.

Пейзажи напоминают виды родной природы. Вряд ли есть человек, которому такое напоминание неприятно. Мне приходилось ездить по городам и селам Западной Сибири. Там пейзажи называют «видочками». «Дайте мне, пожалуйста этот видок», — говорят продавцу в книжном магазин. Это, конечно, не сознательный, но точный перевод слова «пейзаж» («вид природы») с французского языка. Изображение этих видов — одна из целей такого рода живописи, но не единственная.

Вначале к пейзажам относятся как к самой понятной вещи, как к художественному перечню красивых мест и сравнивают по степени красивости самого места. Открытия здесь начинаются значительно позже, они требуют, если можно так выразиться, особого воспитанного в себе душевного слуха на живопись. Десять раз вы будете смотреть эту картину, и она будет молчать, но вдруг вы услышите тихий вечерний звон, как услышал его однажды человек, наделенный тончайшей душевной структурой — Антон Павлович Чехов. Вы услышите, как поскрипывают уключины от мерных взмахов гребцов, как скользит по тихой воде лодка с людьми, очарованными прелестью уходящего солнца, услышите негромкие и нечастые удары колокола одиноко стоящей церкви. Вас охватит грусть, заноет где-то в груди, комок подступит к горлу. Радужная точка картины там, где лодка проходит сквозь луч солнца, напомнит какой-то момент вашей жизни, который и назвать нельзя. Вам станет жалко себя, радостно и удивительно спокойно.

Не знаю ничего, что лучше выражало бы левитановскую картину, чем эти пушкинские строки!..

Вы, должно быть, уже догадались, что простота и сложность, понятия, которыми очень трудно оперировать в настоящем искусстве. Разве можно сказать — проста или сложна картина Левитана.

Эта картина иного типа, чем две предыдущие. Для того чтобы пережить ее, насладиться ею, вы должны отдать ей очень много своего настроения. Она располагает нас к этому, но вы должны уметь «заражаться» ею. «Вечерний звон» из тех произведений, которые сегодня могут оставить вас спокойными, а завтра перевернуть душу. Картина неисчерпаема. Редко удавалось художникам создавать такие произведения!

В одном из стихотворных посланий к Жуковскому Пушкин писал:

Цель этих заметок — напомнить, что наслаждение прекрасным не приходит само. «Получить его в удел» — это значит развить, воспитать его в себе. Хотелось сказать о некоторых неверных представлениях о живописи, предостеречь от слишком практичного отношения к искусству. Может быть, «девушка в сером», прочитав это, поймет, что искусство призвано «мобилизовать» ее на то, чтобы быть человеком, которому ничто человеческое не чуждо, помочь зорче смотреть на окружающее, глубже знать жизнь, видеть в ней прекрасное.

Понимание искусства определяет культурный уровень человека. Научить смотреть картины нельзя — научиться можно! Только не надо быть пассивным и самонадеянным, нужно упорно идти навстречу художнику. И тогда придет день, когда чудо свершится, откроется неведомая для вас страна, померкнут золотые рамы и засияет прекрасная душа искусства.

Этот день принесет вам такое счастье, которое можно сравнить разве что со счастьем любви…

ТЕАТР ИЗМЕНЯЕТСЯ

И искусстве театра произошли большие изменения. Как всегда, раньше всего замечены перемены внешние. Так случается со всяким искусством. Когда-то в начале прошлого века большинством читателей было замечено, что при Пушкине стихи стали писать как-то иначе, нежели прежде, при Державине. И не отдельные поэты, а чуть ли не все поэты России, разве что за малым исключением. На поэтов ворчали, упрекали их в следовании моде, в подражательстве. Очевидно, и этого было вдоволь. Но проницательные читатели дальновидные критики поняли, что поэзия меняет формы под влиянием внутренней необходимости. Последняя же очевидно есть следствие не прихоти поэтов, а новых общественные потребностей. Кому-то из читателей было жаль уходящий форм стихосложения, кто-то с жаром уверял, что они еще послужат отечественной словесности, и даже сам Пушкин отдал им должное. И тем не менее, тем не менее… вся поэзия изменилась.

Когда-то, в конце XVI века, во времена Шекспира, театр, как всем известно, обходился без занавеса и декораций, их заменяли таблички с надписями «лес», «замок». Зрителям было довольно. Их воображение, подогретое игрой актеров мгновенно выстраивало отсутствующие декорации. Если обратиться к началу начал — древнегреческому театру, то в нем, как известно, не только не было занавеса и декораций, но не было и крыши над головами публики и актеров. Занавес появился в театре, как говорит нам его история, когда театр стал забавой королей и принадлежностью аристократических салонов. Вырвавшись оттуда, а вернее сказать вырванный оттуда развивающимся буржуазным обществом, театр тем не менее сохранял свою архитектонику. К примеру, расположение сцены и зрительного зала, занавес, портал… Конструкция театрального здания стала традиционной, законсервировалась на столетия. И даже сегодня вновь строящиеся театральные здания нередко имеют ту же конструктивную основу. К чему я вспоминаю эти общеизвестные, казалось бы, вещи?

А вот к чему.

Необходимо различать изменения и изменения. Одни и в самом деле — временное поветрие, дань моде. (Но хорошо бы не спешить. Хорошо бы задуматься над этим выражением — «дань моде» в применении к театру, задержаться па нем, растолковать его самим себе. Может быть, и в этой «дани» отыщется не одно лишь суетное, а кое-что положительное и даже неизбежное в повседневном существовании искусства). Одни изменения и в самом деле — подражательство (но хорошо бы и здесь не спешить, а остановиться и поразмыслить — где подражательство худшим образцам, а где лучшим. И почему одно несомненно дурно, а другое напротив — и неизбежно и благотворно).

Другие же изменения, несмотря на всеобщее их распространение и как бы внезапное и этой своей внезапностью шокирующее появление, тем не менее уже не «дань моде» и не «поветрие», а внешние признаки глубоких внутренних перемен.

Один знакомый мне критик пишет: «Все театры, независимо от их убеждений и происхождений, сняли занавес, всем, как одному, стало тесно в портальной арке. Все, как один, отказались от специальных костюмов, париков, гримов. Все очистили сцену до первозданной пустоты и воспользовались одними и теми же, как будто взятыми взаймы, знаками условной „обстановки“».