Очерки Лондона

Вслѣдъ за этимъ молодымъ человѣкомъ, быть можетъ, вы замѣчали худощаваго блѣднаго мужчину, съ весьма длиннымъ лицомъ, въ истертой до лоска парѣ чернаго платья, задумчиво постукивающимъ камышевою тростью ту часть своихъ сапоговъ, которая нѣкогда носила названіе "высокихъ каблуковъ". Замѣтьте, что этотъ мужчина принимаетъ на себя самыя трудныя роли, какъ-то: попечительныхъ отцовъ, великодушныхъ лакеевъ, почтенныхъ куратовъ, фермеровъ и такъ далѣе.

Мимоходомъ, сказавъ объ отцахъ, мы должны упомянуть о нашемъ всегдашнемъ желаніи увидѣть пьесу, въ которой всѣ дѣйствующія лица были бы круглыми сиротами. А то почти въ каждой пьесѣ непремѣнно явится отецъ и всегда дѣлаетъ герою или героинѣ длинное объясненіе о томъ, что происходило до поднятія занавѣса, и обыкновенно начинаетъ такимъ образомъ!

"Вотъ уже прошло девятьнадцать лѣтъ, мое безцѣнное дитя, съ тѣхъ поръ, какъ покойная твоя мать (при этомъ голосъ стараго родителя дрожитъ отъ сильнаго душевнаго волненія) поручила тебя моему попеченію. Ты былъ (или была) тогда еще невиннымъ ребенкомъ", и проч. и проч.

Или вдругъ онъ открываетъ, что тотъ, съ кѣмъ онъ находился въ постоянныхъ сношеніяхъ въ теченіе трехъ длинныхъ дѣйствій, оказывается его роднымъ дѣтищемъ. При этомъ неожиданномъ открытіи онъ дѣлаетъ самыя патетичныя восклицанія:

— Ажъ, Боже мой! что я вижу! Этотъ браслетъ! эта улыбка! эти документы! эти глаза! — Могу ли я вѣрить своимъ чувствамъ? не ошибаюсь ля я? О, нѣтъ! это ясно, это такъ и быть должно! — Да, да! это мое дитя, мое безцѣнное дитя!

— Мой отецъ! восклицаетъ новооткрытое дитя. Оба падаютъ въ объятія другъ друга и поглядываютъ черезъ плечо, какое дѣйствіе произведи они на публику. Разумѣется, самое сильное, потому что публика три раза принимается рукоплескать.

Но пора оставить наше отступленіе, которое мы сдѣлали потому, чтобы объяснить читателю, къ какому классу принаддежатъ люди, которые толпятся у подъѣздовъ дешевыхъ театровъ. У цирка Астли ихъ всегда бываетъ болѣе, нежели въ другихъ мѣстахъ. Тутъ вы всегда увидите двухъ или трехъ оборванцевъ-джентльменовъ, въ пестрыхъ шейныхъ платкахъ, въ жолто-блѣдныхъ рубашкахъ, съ узелкомъ подъ мышкой, въ которомъ хранятся тоненькіе башмаки для сцены, завернутые въ лоскутокъ старой газеты. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, мы имѣли привычку разиня ротъ смотрѣть на этихъ людей, — смотрѣть на нихъ съ чувствомъ таинственнаго любопытства, одно воспоминаніе о которомъ вызываетъ улыбку на наше лицо. Мы ни подъ какимъ видомъ не рѣшились бы повѣрить тогда, что эти созданія, окруженныя блескомъ мишуры и сіяніемъ газа, одѣтыя въ бѣлоснѣжныя туники и голубые шарфы, — созданія, которыя каждый вечеръ порхали передъ нами на прекрасныхъ лошадяхъ, среди громкихъ звуковъ оркестра и искуственныхъ цвѣтовъ, могли быть тѣ же самыя блѣдныя, изнуренныя существа которыхъ мы усматривали днемъ.

Мы съ трудомъ вѣримъ этому даже и теперь. О низшемъ классѣ актеровъ мы уже имѣемъ нѣкоторое понятіе и находимъ, что не нужно много утруждать наше воображеніе для того, чтобы въ лицѣ подозрительнаго человѣка представить себѣ исполнителя ничтожныхъ ролей, въ трактирномъ ораторѣ — комическаго пѣвца, въ пьяницѣ и буянѣ — трагика; но есть изъ нихъ и такія таинственныя существа, которыя никогда не выходятъ изъ предѣловъ цирка, которыхъ нигдѣ не увидите, какъ только на сценѣ. За исключеніемъ Дукро, котораго ни подъ какимъ видомъ нельзя причислить къ классу этихъ людей, кто можетъ похвастать знакомствомъ съ наѣздниками цирка Астли, или кто можетъ сказать, что видалъ ихъ гдѣ нибудь за предѣлами цирка? Неужели и почтенный другъ нашъ рѣшится показаться въ изношенномъ платьѣ или надѣть на себя обыкновенный костюмъ, не подбитый ватой? нѣтъ! этого быть не можетъ! Мы не можемъ…. мы даже не хотимъ и вѣрить этому.