Полдень, XXI век (июнь 2011)

На улице… Я не узнал место. Я здесь бывал, конечно, и не раз, всегда обращал внимание на аллею акаций, за которой был пустырь, куда жильцы окружавших больницу домов сбрасывали мусор. Сейчас не было ни акаций, ни пустыря. Автобус, в который мы успели вскочить, когда он уже отъезжал от остановки, проехал мимо стандартных пятиэтажек, унылых, привычных, но на этом месте никогда не стоявших.

– Не узнаешь? – спросила Ира, почувствовав мое состояние. Я покачал головой.

Еще на лестнице я услышал, как в квартире заливался телефонный звонок. Ира взяла трубку и, пока я переодевался в домашнее, объясняла доктору, что не нужно поднимать шум, за бумагами о выписке она заедет в понедельник и, конечно, подпишет, что больница снимает с себя ответственность.

– Мне нужно поговорить с Яшаром, – сказал я, когда Ира положила трубку, – но боюсь, что не вспомню детали наших отношений, и он может подумать…

– Хочешь, чтобы я позвонила?

– Ты? – удивился я. Ира не была с моим шефом на короткой ноге, встречалась с ним несколько раз – в последний, когда мы уезжали в Израиль. Яшар пришел проводить нас на вокзал, поезд шел в Москву, оттуда нам предстояло лететь в Будапешт, прямых рейсов в Тель-Авив тогда не было, как не было и дипломатических отношений со страной-агрессором. На перроне Яшар обнял Иру и что-то прошептал на ухо. Я спросил, когда поезд отъехал и мы начали разбирать вещи. «Сказал, чтобы я тебя берегла, потому что ты совсем не практичный и на новом месте не сможешь толком сориентироваться».

– Ты не помнишь… – Ира подошла и уткнулась лбом мне в плечо. – Мы довольно дружны семьями. На прошлой неделе Яшар к нам приезжал с Элей и Джавидом, я испекла «пражский»…

Я помнил, что Джавид болел диабетом, болезнь была наследственной, к семи годам мальчик почти ослеп, к двенадцати плохо ориентировался в пространстве и умер, когда ему исполнилось четырнадцать.

– Джавид здоров, – шепнула Ира, поняв, о чем я подумал. – Яшар не удивится, если позвоню я, можешь мне поверить.

Я должен был придумать вопрос, который не навел бы Яшара на мысль о моем умопомрачении.

– Спроси, не брал ли он на выходные ксерокопию статьи Цвикки о скрытой массе в галактиках.

Ира почему-то говорила по телефону так тихо, что, сидя на диване, я не слышал почти ни слова, только «в порядке», «хочет», «конечно».

Ира подошла и села рядом. Положила ладонь мне на колено привычным жестом.

– Нет такой работы у Цвикки, – сказала она. – Яшар удивился, что ты спрашиваешь. В прошлом месяце ты заказывал в Москве библиографию работ Цвикки и еще одного… не запомнила фамилию.

– Бааде, – подсказал я.

– Точно. Пакет прибыл позавчера, и ты внимательно изучил текст, потому Яшар и удивился вопросу.

Ира пошла на кухню готовить ужин, а я лежал, закрыв глаза, в голове скапливалась тяжесть, будто темное вещество заполняло извилины. Я не мог соотнести друг с другом очевидные, казалось бы, вещи, и в то же время идеи, казалось бы, не сопоставимые, склеивались и порождали парадоксальный вывод, который нужно было запомнить, а лучше – записать, но мне не хотелось ни двигаться, ни напрягать память.

Темное вещество. Память. Эмуляции. Точка Омега. Мы с Ирой. Где связь?

– Расскажи, – попросил я, когда мы сели ужинать. – Как мы познакомились? Здесь.

– На третьем курсе. Ты подхватил пневмонию и оказался в Шестой больнице, а я лежала на обследовании.

– На обследовании? – спросил я с подозрением.

– У меня подозревали воспаление желчного пузыря, – объяснила Ира, и я кивнул: было у нее, действительно, воспаление, но не в университете, а потом, когда родилась Женечка.

– Мы как-то оказались за одним столом в больничном буфете, ели полусырую запеканку, и я сказала, что надо ею главврача накормить. Ты ответил…

Она помолчала. Думала, теперь я вспомню?

– Что я ответил? – спросил я с любопытством.

– Не помнишь? – разочарованно сказала Ира.

Я покачал головой.

– И я не помню. Что-то запоминается навсегда, а что-то, может, гораздо более значительное, выпадает. Помню, из буфета мы вышли вместе, а вечером стояли у окна в конце коридора, ты мне хотел показать созвездия, но на улице светили фонари. Ты стал тыкать пальцем в небо и говорить: тут Вега, только ее не видно, а тут Альтаир, его не видно тоже, а там Кассиопея, похожая на перевернутую латинскую дубль вэ, и она, конечно, тоже не видна.

– Прогулка по невидимому небу, – пробормотал я.

– Да. – Ира грустно посмотрела мне в глаза. – Ты сказал:

«Выйдем из больницы, поедем за город, и я покажу вам все, что вы сейчас не увидели».

– Я так сказал? – поразился я. Я помнил себя в те годы – и в прежней жизни помнил, и в эмуляциях, что минули, как станции на пути мчавшегося поезда. Я был застенчив и полон комплексов. В университетские годы я не предложил бы мало знакомой девушке поехать ночью за город. Значит, в этой эмуляции я не только лишился памяти, но был в каком-то смысле другим человеком.

– Мы действительно поехали за город?

– Конечно… – Ира помедлила. – Я понимаю, Миша, ты вспоминаешь нашу первую встречу в той жизни… где у нас Женечка… А я помню обе.

– Сравниваешь?

– Нет. Каждая была по-своему чудесна. И еще…

– Да?

– Ты другой.

Ира тоже помнила меня другим. Здесь я делал то, чего никогда не сделал бы в прежней жизни. Чем-то эта эмуляция отличалась от прочих.

– Значит, да. – Я потер ладонью подбородок. – Наверно, потому я ничего и не помню. Чтобы не возник, как говорят, когнитивный диссонанс.

– Ты хочешь сказать, кто-то специально…

– Кто-то? Точка Омега. Вселенский автомат.

Помолчав, я добавил:

– Если ты расскажешь мне о поступках, которые я здесь совершил, но не должен был по складу характера, я хотя бы буду знать…

– Что? – грустно спросила Ира. – Будешь знать, как поступал в прошлом, но не сможешь поступать так же и в будущем?

– Верно. Все заметят, что я не только страдаю амнезией, но еще и характер изменился…

Я взял Иру за руку и повел в спальню. На столе осталась неубранная посуда, и это тоже, видимо, не соответствовало какой-то черте моего бывшего здешнего характера, потому что Ира посмотрела на меня удивленно, даже сделала движение, чтобы перенести грязные тарелки в мойку, но я был нетерпелив, и она пошла следом, а в спальне мы скинули покрывало, забрались одетые под одеяло, прижались друг к другу, эта близость сейчас была необходимой и не предполагала ничего большего, только лежать вот так, обнявшись, и говорить, вспоминать…

– Помнишь, как тебя с Яшаром выдвинули на Республиканскую премию?

– На премию Ленинского комсомола, – поправил я. Было такое в первой жизни. Директор института поступил некрасиво – мол, не может он защитить перед начальством человека с фамилией Бернацкий. Антисемитизма в республике не было.

В быту, по крайней мере, мне ни разу не пришлось с ним встретиться. Но заботу о национальных кадрах академическое начальство проявляло всегда. Грузина или лезгина «завернули» бы с таким же бессмысленным усердием. Яшар снял нашу работу с конкурса, а причину объяснил после того, как в газетах появился список награжденных, и нас в нем не оказалось.

– В той жизни на Ленинского комсомола, – сказала Ира, – а здесь на Республиканскую.

– И мы ее не получили, – пробормотал я.

– Да. Но я помню – в той жизни ты ничего не сделал для продвижения работы.

– А что я мог сделать? – удивился я.

– Погоди. Работа прошла первый тур, а перед вторым пошли слухи, что вас могут снять с конкурса из-за тебя. Мол, если бы Яшар подал сам, без твоей фамилии…

– Так и было.

– Здесь было не так. Ты сказал Яшару, что, если работу снимут, это будет нечестно, и пошел к Айдыну…

– Айдын?

– Директор. Да, в первой жизни Гасан Абдуллаев, я помню, а здесь Айдын Салахов.

– Этот червяк из лаборатории тепловых процессов в металлах?

– Он самый. Ты явился к нему на прием и пригрозил, что дойдешь до самого Алиева…