Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)

К своим переводчикам Бродский не имел снисхождения. Был ли он снисходителен к своим автопереводам? Какие из его переводов собственных стихов останавливают ваше внимание?

Я некомпетентен отвечать на этот вопрос.

Насколько Бродский преуспел в скрещивании двух культур, двух поэтик и двух языков? Я имею в виду английский и русский. И что от этого выиграла русская литература?

Русский язык и русская культура всегда прибавлялись иностранными заимствованиями. Это самая благодетельная форма империализма — завоеванная территория ничего не теряет, а нам прибавляется. Компас русской культуры стал показывать в англо-американскую сторону еще, я думаю, в тридцатые годы. Я имею в виду тогдашнее повальное увлечение Джойсом, Хемингуэем, Хаксли и др. в хороших, кстати сказать, переводах. И для Иосифа все началось с антологии новой английской поэзии Гутнера, на самом деле Мирского, и американской Зенкевича и Кашкина. Обе книги вышли перед Второй мировой войной. Я помню энтузиазм по поводу приезда в СССР Фроста в шестьдесят втором году. (Бродского, между прочим, в Ленинграде в это время не было. Я думаю, что он как раз был в Казахстане в это время, так что у Виктора Куллэ в комментарии к собранию сочинений ошибка — Бродский Фроста не видел.) Ну, казалось бы, понятно, что мы, молодые, знали, благодаря нашему западничеству, кое- что о Фросте. Но ведь и очень даже советские писатели старшего поколения разволновались. Я перевел тогда несколько стихотворений Фроста, что, к слову говоря, очень способствовало возникновению нашей дружбы с Иосифом, и понес их в редакцию журнала "Нева". Отделом поэзии там заведовал Сергей Орлов, танкист с обожженным лицом. Какой он был человек, я не знаю, но поэт — самый стандартный, советский. Одно у него было знаменитое стихотворение — "Его зарыли в шар земной, / А был он лишь солдат…" — и то ходили слухи, что он этот образ, "зарыли в шар земной", у кого-то свистнул. Но вот этот Орлов мои переводы у меня прямо из рук вырвал и в ближайшем номере напечатал. Видно было, как ему интересно. И при всем при том, если влияние американской прозы двадцатого века на русскую очень даже легко проследить, с поэзией не получается. Даже переводов приличных после тех антологий за шестьдесят лет очень мало. Разве что переводы Андрея Сергеева, но даже у него не все удачны. Как-то очень трудно врубиться русскому поэту в совсем иную поэтическую идиоматику. Даже очень большому поэту, как Кушнер. Я читал несколько стихотворений Ларкина в переводе Кушнера — это какой-то анти-Ларкин. Иосиф, пожалуй, единственный, кто органично освоил жанры англоязычной поэзии двадцатого века. В русской поэзии до конца столетия продолжал доминировать жанр лирического стихотворения, а вот, скажем, такого отчужденного от лирической персоны, наполненного внутренним драматизмом "рассказа в стихах", как у Э. А. Робинсона, Фроста, Одена, Макниса, до "Школьной антологии" и "Посвящается Ялте", у русских не было. На более глубоком уровне, Иосиф создал русский адекват идиоматики англо-американского стиха двадцатого века, в первую очередь, конечно, оденовского, — этот в общем-то очень искусственный, который только каким-то чудесным образом производит впечатление естественного, лирико-иронический сплав вульгарного просторечия и интеллектуального дискурса.

"Вот чего нашей Музе недостает — этого отвлечения от себя, плюс диагноз происходящего без личного нажима", — писал Бродский Андрею Сергееву. Восполнил ли он этот пробел?

Он старался.

Составляя хронологию жизни Бродского, я еще раз подивилась, с какой скоростью и интенсивностью он жил: "гигантское ускорение сознания" в стихах и сотни поэтических выступлений, десятки стран, квартир, отелей, друзей и знакомых в жизни. Что гнало его по жизни с такой скоростью?

Как говорил Зощенко, "позвольте мне, старому, грубоватому материалисту…". Я думаю, все дело в генетике. Так уж его природа запрограммировала. В юности он сам не мог понять, что с ним происходит, что это за evlan vital его несет, а после Норенской как-то смирился с таким скоростным существованием.

Поэт, мудрец, умница, Бродский к тому же обладал неотразимым обаянием. Пользовался ли он этими качествами с выгодой для себя?

Ну, во-первых, не все его любили и считали таким уж неотразимым. Кокетства в нем не было совсем. Быть резким, неприятным он умел, особенно смолоду. "Обаять" — нет.

Самуил Лурье считает, что Бродский выстраивал главный сюжет своей жизни вокруг его страсти к свободе: никому не принадлежать, ничего не иметь, никого не любить. Как бы вы кратко определили главный сюжет жизни Бродского?

Как ни странно, но такой проницательный критик, как Лурье, впадает в заблуждение, характерное для неопытных читателей: отождествлять выстроенную автором лирическую персону с самим автором. Дело, конечно, не в том, что Иосиф в стихах притворялся, вставал на демонические котурны. Нет, но в лирической поэзии выражает себя фрейдовское сверх-Я. Особенно неверно, если вы точно цитируете Лурье, насчет никого не любить. В одном стихотворении, которое по личным причинам мне особенно дорого, Иосиф писал: "Я люблю немногих, однако сильно". Мне как-то пришло на ум посчитать на основании того, кого я знаю, кого Иосиф мог включить в эту рубрику. Я легко составил список из двадцати человек (не "донжуанский список", а именно кого любил — включая и платоническую любовь, дружбу). И еще позднее он писал: "Многие в этом мире, собственно все, достойны любви". Это отнюдь не противоречит страсти к свободе.

Вы не просто присутствовали, но и принимали активное участие во всех трех службах: в траурной службе в Grace Church в Бруклине 31 января; в соборе St. John Divine 8 марта и в церкви Св. Михаила в Венеции 21 июня. Какая из этих служб пришлась вам особенно по душе и почему?

Никаких положительных эмоций я по поводу ни одного из этих мероприятий не испытывал.

Известно ли вам желание самого Иосифа, где бы он хотел быть похоронен: в Нью-Йорке, в Саут-Хедли, в Венеции, в России?

Насколько я понимаю, он особенно над этим не задумывался. Он несколько раз высказывался, в том числе в документальном фильме о нем, "А Maddening Space", в том смысле, что вот, наверное, тут мне и лежать, в Новой Англии, в Саут-Хедли. Уже после похорон в Венеции я наткнулся у него в шутливом стихотворном послании Андрею Сергееву на строки о желании быть похороненным на Сан-Микеле. Но это все не очень серьезно. В стихотворении "Лахта", например, он просит похоронить его в песочке на пляже этого ленинградского пригорода.

Правда ли, что некто Колеров предложил Марии Бродской перевезти тело Иосифа за счет его компании в Санкт- Петербург и организовать там перезахоронение?

Не знаю. На нью-йоркских поминках крутился какой- то "новый русский". Возможно, тот, которого вы называете. Помню, что он "за свой счет" привез на похороны Женю Рейна, а что хотел обратно с гробом улететь, этого мне не говорили. Все это немножко напоминает анекдот про богатого грузина, который "Ленина видел". — "Был в мавзолее?" — "Зачэм? Дал двэсти рублэй, они мнэ его вынэсли".

Илья Кутик пишет в российской газете о том, что гроб с телом Бродского открылся в полете, а когда в Венеции стали грузить гроб на катафалк, он переломился пополам и тело Бродского пришлось переложить в другой гроб. Вырыли могилу у ног Эзры Паунда, нашли в ней кости, вырыли другую могилу, очень неглубокую, "захоронили почти на поверхности, едва присыпав землей" (Независимая газета, 28.01.1999). Где тут правда, а где вранье?

Все, что написал Илья Кутик по этому поводу, несусветная ахинея. В Венеции Кутика не было, какой-то звон он слышал и все переврал для макаберного эффекта. Я не люблю жанра "писем к редактору", но в тот раз написал в газету возмущенное письмо, и оно было напечатано. Я думаю (надеюсь), что когда Кутик проспался и увидел, чего наплел по поводу похорон Бродского, ему стыдно стало.