Газета День Литературы 161 (161 1)

     Когда мой кэз дал разрешение работать, я бросил самолёт в глубокое пикирование, и тогда небо осталось за его хвостом, горизонт исчез, а меня со всех сторон окружило тяжёлое серое пятно, на котором нельзя было рассмотреть ни сентиментальных ручейков-рек, ни игрушечных домиков, вызывающих умиление туристов, если на землю смотреть из иллюминаторов белоснежного лайнера. Это пятно-земля росло на глазах, давило. Но я выдерживал падение машины, чтобы набрать скорость, а потом потянул, потяну-ул творение рук человеческих подальше от тверди-то земной. Задницу вдавило в парашют, в глазах потемнело, кожа на лице обвисла… Позже, когда я летал в исследовательском полку Липецкого Центра, специалисты-врачи устанавливали камеры в кабинах наших истребителей, чтобы проследить состояние лётчика в разных ситуациях. Картинка получалась, как в зеркалах комнаты смеха. Отвислые веки глаз, щёки, как у бульдожки, челюсть на груди. Это было уже не лицо, а рожа, как у "всенародноизбранного", когда он грозился устроить разборку "этим Рохлиным"…

     Думаю, если бы кинокамеру можно было установить между колен лётчика, то для медицины бы представился большой профессиональный интерес понаблюдать, как его – простите, милые дамы, – гениталии опускаются во время такой перегрузки ниже колен…

     Вытянул я тогда машину из глубокого пикирования, дал до упора вперёд сектор газа и закрутил левый боевой разворот. А потом – вроде бы как передумал – шуранул самолёт через "полубочку" вправо и держал его с набором высоты, пока дозволяла скорость. Закончился маневр, можно сказать, на нервах, на страстном желании уйти от атаки Умрихина, не дать ему отстреляться в этом бою. Положив "спарку" на горизонт, я ещё закрутил вираж – так, на всякий случай. Что-то мне подсказывало, что Умрихин меня не атаковал. В эфире стояла тишина – ни команд, ни запросов. Я прибрал обороты двигателя и принялся искать самолёт "противника". Искать хорошо грибы в лесу, да женщину под одеялом. А смотреть в воздух – ни во что! – как это? И всё-таки взгляд в пустоте поймал точку. Она росла на глазах, уже можно было рассмотреть силуэт боевого истребителя. Это на встречном курсе, слева и метров на двести ниже нашей "спарки", чесал на всех парусах Пашка Умрихин.

     Он нас явно не видел. Не видел его самолёт и Саня Кокин. Стоило мне промолчать – и вернулся бы наш партийный активист на аэродром в одиночестве – потеряв, стало быть, в полёте ведомого, по которому должен был отстреляться. Не мог я так поступить и, не называя позывного Умрихина – чтобы на земле не догадались, в чём там дело, – подсказал ему: "Слева вверху!.."

     Больше ничего не требовалось. Самолёт Умрихина радостно встрепенулся, сам он тут же дал команду пристраиваться к нему – будто всё видел, ничего не случилось, а так просто было задумано. После посадки Умрихин быстро ушёл со стоянки. Разбора воздушного боя не было, только Саня Кокин весело посмотрел на меня и усмехнулся: "Ну ты даёшь!.."

     Похоже, я чуточку отвлёкся от полёта с инспектором Фатиным. А он, между прочим, помолчав немного, всё-таки разрешил мне исполнить после него тот "двойной боевой". Понятно, я опять тянул "спарку", как угорелый. Фатин опять сдерживал мой размах. Хотя замечу, один из самых точных приборов – зад пилота – меня никогда не подводил. Порядочная-то машина при перетягивании ручки управления, когда её ставят на так называемые закритические углы атаки, начинает дрожать, этак вежливо предупреждает: ну что мол, ты такой грубый да нетерпеливый – нельзя ли понежнее, не на телеге прёшь… За все годы своей лётной работы я ни разу не сорвался в штопор, не сделал даже намёка на какое-то насилие над машиной – у нас с ней всегда была полная гармония, совместимость натур и характеров. А уж если когда и заносило вашего покорного слугу, так это от избытка нерастраченных сил, от молодости – недостатка, который с годами проходит.

     Возможно, потому после посадки инспектор Фатин не корил меня за рулёжку, а про пилотаж односложно заметил: "Хорошо". Потом подумал о чём-то и добавил: "Только больше никому не показывай…" В лётной книжке против всех элементов полёта он выставил оценки "отлично". Кроме рулёжки. За неё я потерял один балл и наручные часы – в подарок. Часы достались Витьке Туваеву. Он парой с Фатиным слетал на полигон, отстрелял там, как учили, – и получай свои "командирские".

     Молодой колос задирает голову кверху – зелёный. Старый клонится к земле – мудреет. Спросите, однако, как бы вот сейчас поступил, глядя на былое с высоты прожитых-то лет? Отвечу: в зону слетал бы так же. А вот список 600 офицеров, бездарно покончивших с собой в один только год окаянного правления "всенародноизбранного", не пополнил бы ни за что!

     Жизнь – Родине.

     Душа – Богу.

     Честь – никому.

     Поздравляем автора и друга нашей газеты Станислава Викентьевича Грибанова с 75-летием!

     Здоровья, бодрости духа и тела! Новых тем в творчестве...

Редакция

Валентина Ерофеева ВЕЛИКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

     Игорь Шумейко. 10 мифов об Украине. – М..: Яуза-пресс, 2009

     "История России, Украины, Польши, их войн, слияний-разлияний каждой своей мифопронизанной страницей может дать работу нескольким Гомерам и Гесиодам", – утверждает Игорь Шумейко в своей не гомеро-гесиодовской, а шумейковской версии "10 мифов об Украине".

     Опираясь на исторические мифо-(и не мифо-)размышления Костомарова, Чеслава Милоша, Михаила Грушевского и десятка других исследователей польско-украинско-русской темы, Игорь Шумейко попытался разобраться в этом клубке истин и домыслов, по-своему взглянув на историю и современное состояние непростых этих отношений.

     Написанное живым, чуть ли не разговорным языком – языком беседы с некими почти художественными вкраплениями (завидую студентам, слушающим курс Игоря Николаевича), читается это историческое исследование как увлекательный остросюжетный роман. Одни названия глав и подглавок чего стоят – "Хохломор и ураномор", "Раскрестьянивание in USA", "Битва алфавита с азбукой", "Девятьсот пятьдесят лет не вместе", "Уныние семи уний" и так далее...

     Игорем Шумейко использованы не только проверенные данные, но впервые, может быть, в историческое исследование введены, помимо сведений с далёких "исторических полок", некие косвенные свидетельства, ненамеренные, нечаянные проговорки в архивных документах, художественных произведениях, которые гораздо выразительнее и объективнее свидетельствуют о каких-то спорных фактах и исторических событиях. Для азбучного примера Шумейко подаёт два варианта оценки русско-польских отношений ХIХ века. Первый – по Указу царского правительства о наказании польских панов, участников восстания 1863 года. (Но это позиция одной из враждующих сторон.) И второй – по Закону апреля 1896 года о введении нового порядка продажи казённых питий. И уж этот Закон является настоящим диагнозом, в отношении которого "не усомнится даже шляхетский историк". По этому Закону у польской шляхты, наконец-то, забиралось исключительное право "выделки и продажи" крепких напитков, которое в Речи Посполитой возникло ещё в раннем Средневековье, сохранилось к концу ХVIII века и – не было отнято Россией почти до начала ХХ века. Потому что право это – пропинация – составляло "иногда же почти весь доход, приносимый многими имениями". То есть, по Игорю Шумейко, вот она, "российская дряблая снисходительность", – ведь они же, бедолаги-паны, ничего другого делать-то не умеют, так оставим им это право небедного жития за счёт тех ресурсов, источник которых во всей остальной Европе был перекрыт ещё в ХVIII веке.