Газета День Литературы # 53 (2001 2)

Любопытно знать: среди причин, по которым "Новый мир" так щедро предоставляет ей свои страницы, — какое место занимают подобные строки, не первое ли?

Строки, что и говорить, подкупают своей искренностью, простодушием. Хотя, пожалуй, они слишком простодушны и, если вслушаться, могут прозвучать двусмысленно. Особенно последняя фраза.

Как все-таки прав Дж. Сорос, что отказался финансировать журналы, где способны только компрометировать идеи либерализма.

Станислав Куняев ПУТЬ КО ХРИСТУ!

"Путь Христа" — так называется поэма Юрия Кузнецова, три части которой печатались с перерывами в "Нашем современнике".

"Детство Христа" не вызвало ничего, кроме настороженного любопытства. "Юность Христа" повлекла за собой уже отчетливо выраженное недовольство и претензии со стороны и людей, не ведающих, как лоб перекрестить, и со стороны ряда священников. Третья же часть — собственно, "Путь Христа" — вызвала настоящую бурю.

Впрочем, привыкать ли Юрию Кузнецову? С момента его появления в русской поэзии вот уже 30 лет его имя в эпицентре нескончаемого скандала. Суть не в этом. Суть в другом — более существенном.

Прежде всего: само обращение Кузнецова к образу Христа было ожидаемо для трезвого и вдумчивого читателя.

Более двух десятков лет назад на рубеже 80-х годов он написал стихотворение «Стук» — и сейчас читающееся, как предельно точное воплощение развоплощенной души современной человеческой особи, отрекшейся от веры, разрушившей и растоптавшей святыни и замершей на краю пропасти в смертной тоске и в полупонимании свершившегося.

Рухнул храм. Перед гордым неверьем

Устояла стена. А над ней

Нарисованы суриком двери

С приглашеньем: "Стучите сильней!"

Что жалеть? Не такие потери

Проходили за давностью дней.

Для кого предназначены двери?

Кто просил, чтоб стучали сильней?

Разве можно туда достучаться?

Все равно за стеною обрыв…

Но со стуком принес святотатца

В эту глушь запоздалый порыв.

Сам хватился убогой потери.

Да забыл он за давностью дней —

Сам взрывал. Сам чертил эти двери

И просил, чтоб стучали сильней.

Из этого тупика, казалось, нет и не будет выхода. Ощущение безнадежности еще более усиливалось в стихотворении «Вина», где поэт прощался с ХХ веком, оставляя единственную надежду заблудшим — на осознание своей вины за содеянное и способности принять кару за собственное забвение и святотатство.

Мы пришли в этот храм не венчаться.

Мы пришли в этот храм не взрывать.

Мы пришли в этот храм попрощаться.

Мы пришли в этот храм зарыдать.

……………………………………………..

Полон воздух забытой отравы,

Не известной ни миру, ни нам.

Через купол ползучие травы,

Словно слезы, бегут по стенам.

Наплывают бугристым потоком,

Обвиваются выше колен…

Мы забыли о самом высоком

После стольких утрат и измен.

Помните финал гоголевского «Вия»? "И заросла церковь густым бурьяном, и никто никогда не найдет к ней дороги. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги". В развалинах, куда люди пришли для последнего прощания, нет следов нечистой силы, но храм так же заброшен и скоро порастет непроходимой травой последняя тропинка, ведущая к нему… По закону неотвратимого возмездия за измену и отречение от веры и истории предков трава забвения превращается в гибельное всепожирающее пламя.

Да, текут наши чистые слезы.

Гулко вторит заброшенный храм,

И взбегают колючие лозы

Словно пламя по нашим ногам.

В поисках разрыва нити, связывающей времена, поэт обращался к древним языческим образам, к "мчащейся по ржи", в движении которой он чаял разгадать тайну славян. Это обращение было естественным для него, пораженного еще в детстве лицезрением "столба крутящейся пыли", рассказавшего в поэтической молодости "атомную сказку" о превращении Иванушки-дурачка в хладнокровного препаратора. Символы, мифы, сказания русской древности оживали в его поэзии, заставляя читателя верить в неразрывность, нерасторжимость временных пластов, что создавало ощущение устойчивости и удивляло, не могло не удивлять — бесстрашие поэта, вторгающегося в области запредельного, производило впечатление поистине ошеломляющее.

Ты сражался с невидимым злом,

Что стоит между миром и Богом…

Путь к Богу на выходе из этого сражения был неизбежен. Но труден и далек.

В "Пути Христа" Юрий Кузнецов явил мироощущение человека, пришедшего к ж и в о м у Христу. К Тому, Который сказал: "Не мир Я вам принес, но меч". К Тому, Который изрек: "Царствие Мое не от мира сего". К Тому, Который обронил: "Воздвигну храм Свой и врата адовы не одолеют его". С какой же благотворной тяжестью воспринимались сии истины!

Нет ни церкви, ни священника, ни таинств, ни Святых Даров…

Есть пустыня, Вифлеем, голая пещера, овечьи ясли, звезда, взошедшая с востока, и первые слова Нового Завета. Есть память, не дающая порвать связь с языческим восприятием мира. Есть русский человек, чей разум напоен живой и мертвой водой символов, сказаний, песнопений старого мира. Перейти черту, отделяющую от мира нового, соединить в себе в едином равновесии два мировосприятия, вынести новую тяжесть Слова Божьего и нести дальше как свое достояние… Евангельские и апокрифические сюжеты, плавно переливаясь один в другой, находят свое воплощение в форме рифмованного гекзаметра, а сказовые зачины напоминают о сказочной стихии, питавшей русское мышление.