Сага о носорогах

Их выталкивали из страны открыто, нагло, не стесняясь в методах и средствах. Буквально вымогали у них заявление, обещая пренебречь любыми формальностями и без задержек выдать визу.

Только оказавшись на Западе, я понял причину их неожиданной широты: в отличие от нас они-то доподлинно знали, какой прием ожидает на Западе людей с позицией и мировоззрением Титовых. И не ошиблись в своем чисто профессиональном расчете: от новичков отмахнулись, как отмахивались от всех им подобных на протяжении последних шестидесяти лет, а услужливые носороги доделали дело, оттеснив непрошеных гостей на обочину общественного внимания, где они и прозябали последние годы в безвестности и забвении.

И как результат: одной - петля, другому лабиринты дурдома.

2

Следом Анатолий Якобсон. Та же судьба, та же тоска, та же петля. Блестящий критик и эссеист, он покинул раздавленную Россию, чтобы обрести новую родину на Земле обетованной, но сердце его продолжало болеть русской бедой и русскими болями.

„Когда государство расправляется с людьми - это политика, - писал он. - Когда человек хочет препятствовать этой расправе - это не политика". К сожалению, это не так для тех, кто расправляется или собирается расправляться: всякое сопротивление своим палаческим инстинктам они расценивают именно, как политику, притом общественно и уголовно наказуемую. И вскоре по прибытии на Запад он убедился в этом на собственном горьком опыте.

И сделал из этого опыта единственный для себя вывод, который стоил ему жизни.

3

Сначала я позволю себе процитировать самого себя и приведу выдержку из своего романа „Прощание из ниоткуда" о памятной для меня встрече весной пятьдесят первого года. Тогда, освободившись из лагеря, я бродил по Москве в поисках работы и хлеба.

„Вот тогда-то, на углу улицы Горького и Моховой, у парадного подъезда гостиницы „Националь", среди пестрого, но жалкого в своих претензиях многолюдья Влад и отметит памятью идущего мимо него человека с щегольской тростью под мышкой. Высокий, в роскошных усах красавец, в светлом пальто, с ухоженным нимбом вьющихся волос, он двигался сквозь толпу, словно гость из мечты, посланник Шехерезады, видение иного, нездешнего мира, и благоухание его холеной чистоты тянулось за ним наподобие тончайшего шлейфа. О, как он был красив!

Вы еще встретитесь, Саша, вы еще встретитесь, Саша Галич, но только почти через двадцать лет, в другой обстановке и при других обстоятельствах, и, надо надеяться, оба пожалеете, что этого не случилось раньше!"

Встретившись и подружившись почти через четверть века, мы действительно пожалели об этом. Во всяком случае, я. В Галиче поистине сочетался чеховский идеал человеческой красоты: „и душа, и лицо, и одежда". Его глубоко укорененный и поразительно естественный артистизм сказывался во всем: в быту, в творчестве, в отношении к людям. Всякая дисгармония, касалось ли это этики или эстетики, вызывала в нем мучительное страдание. Мне кажется, что именно это качество его души и характера в конце концов привело этого чистого артиста, поэта, певца в ряды нашего демократического движения. Чуткое к несчастьям „униженных и оскорбленных" сердце Александра Галича не могло спокойно выносить того надругательства над Совестью Человека, которое безраздельно властвует в его стране. Долгим и непростым был путь этого художника от невинных комедий и остроумных скетчей до песен и поэм протеста, исполненных пафоса гнева и боли, от респектабельного положения в официальном Союзе писателей до жизненно опасного членства в Комитете Прав Человека, возглавленного в те поры Андреем Сахаровым, с которым Галича до конца жизни связывала самая сердечная дружба. Но тем значительнее и выше прозревается нам сейчас его высокая судьба.

Затравленный на родине, он верил, что здесь в мире свободы и творческого поиска его оценят, поймут, примут. Но после одного из первых же его выступлений на Западе некая розовая бельгийская газетенка поспешила написать:

„Противно смотреть, как этот, страдающий одышкой от ожирения буржуа взбирается на сцену, чтобы проговорить хриплым голосом под гитару свои пропагандистские побасенки".

В конце концов у него нашлись благодарные слушатели и много: в Италии, во Франции, в Америке. Но было уже поздно, нелепая гибель стояла у него на пороге.

Мне трудно еще представить, что я уже никогда не увижу его, не перемолвлюсь с ним обязательным ежедневным словом, не зайду ненароком к нему в гости: так нелепа, так внезапна, так непостижима для меня его смерть.

К счастью, поэт не умирает вместе со своей плотью, эхо его души продолжает жить в нас, и чем отзывчивее, чем ранимее была его душа, тем продолжительнее и объемней звучит в нас это эхо.

Сегодня утром моя дочь, крестница поэта, которой еще нет и трех лет, улавливая с присущим детям вещим чутьем что-то недоброе, грустно лепетала из его цикла о Януше Корчаке: „Тум-балалайка, тум-балалайка…". И я вдруг подумал, что моя встреча с ним продолжается, и я снова не говорю ему „прощай", я говорю ему „до свидания".

- До свидания, Саша!

ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ?

1

Мне рассказывает моя парижская знакомая кинематографистка польского происхождения:

- Задумала предложить одной американской телекомпании фильм о диссидентах. Добилась приема у ее вице-президента. Захожу, а у него на столе вместо фотографии любимой женщины или детей бюст Ленина красуется. Ну, точь в точь, как у секретаря Львовского обкома партии, перед которым когда-то, еще будучи западноукраинской комсомолкой, я отчитывалась за свои антипартийные ошибки. Какие уж тут, думаю, диссиденты, повернулась и ушла.

Вот что значит - мирное сосуществование!

2

Она же:

- За два дня до выборов во Франции встречаю одну бывшую коммунистку, недавно переменившую свой красный колер на розовый. „Рада видеть, - все в ней ликует от переполняющего ее злорадства, но должна вас огорчить: через три дня мы вас начнем, - она согнула указательный палец, как бы нажимая спусковой крючек, - та-та-та-та!"

Попробовал бы сказать это кому-нибудь какой-нибудь так называемый правый!

3

Итальянский кинопродюсер коллеге из Советского Союза:

- Солженицын? Упаси, Боже. Даром не нужен. Я не самоубийца и не собираюсь терять советский рынок. В свое время я совместно с ними сделал ленту „Семечки". Панорамные съемки, огромные массовки и все это мне ничего не стоило, а прокат с лихвой покрыл мои издержки и принес фантастическую прибыль. А что мне даст постановка этого Солженицына? Одни неприятности и саботаж в прокате. Нет уж, увольте!

Долго ли ему еще придется подсчитывать барыши от делового флирта с Москвой, над этим он, видно, старается не задумываться.

4

Как сообщает мне мой американский друг, мне оказана большая честь, меня приглашают на редакционное совещание весьма влиятельного в США еженедельника.

В просторном зале за обеденным столом собрался цвет американской публицистики по проблемам России и Восточной Европы. Стараясь быть сдержаннее и точнее, рассказываю им о преследованиях, арестах, цензуре в Советском Союзе. Слушают внимательно, кивают головами, сочувственно перешептываются. Но вот начинаются вопросы:

- Как вы относитесь к подслушиванию телефонных разговоров в Америке со стороны це-эр-у?

- Что вы можете сказать о вмешательстве американской разведки во внутренние дела Чили?

- Каково ваше отношение к проблеме цветного населения в нашей стране?

- Знаете ли вы о зверствах американской военщины во Вьетнаме?..

За тысячи миль от советских застенков, гебистских надсмотрщиков и цензуры, в самом открытом обществе мира я снова слышу все тот же птичий язык лозунгов и пропагандистских клише, будто это происходит на партсобрании в Московском отделении Союза писателей СССР.

5