Лик войны

— Франция — любящая мать всех туземцев.

Спросите, сколько ему лет. Он подумает и ответит: «90». Другой скажет: «50», третий — «10». Почти все не знают своего возраста. Они умеют считать до десяти и показывают пальцами, сколько у них детей. Они не знают толком, где они. «У белых во Франции». «Нет, это не Франция, а Марсель». С кем воюют? «Не знаю». «С немцами». «Нет. Капрал сказал, что не с немцами, а с бошами». «С белыми». Почему? «У принца Пакаре (Пуанкаре) отняли золото», «Забрали Англию», — «потому, что всегда война».

Большинство — идолопоклонники, но много мусульман. У всех амулеты: клыки кабанов, немецкие зубы, забавные деревянные божки. Дамы — рьяные католички, занимаются обращением негров на путь истинный. Очаровательная маркиза 3. уговаривала одного сенегальца:

— Позволь тебя окрестить. Я подарю тебе золотой крестик и много пирожных.

— А это не больно?

При большом стечении дам высшего общества — графинь X. и виконтесс У. — сенегальца крестили в церкви Мадлен.

Час спустя, сидя в светлой кондитерской Румпельмайера, негр, очарованный великолепием церемонии, обилием пирожных и добротой маркизы 3., шептавшей о «сладчайшем Иисусе», вынул маленького уродливого идола плодородия.

— Возьми, вот это бог. Я дарю тебе его, дарю за то, что ты — добрая. Проси у него, чтобы больше мужчин было и детей…

В Марселе, возле порта — ярмарка. Здесь всеми способами надувают «низшие расы»: сенегальцев, малайцев, аннамитов. Оловянные кольца с яркими стеклышками, золоченые кошельки, ленты. Вокруг палаток — толпы сенегальцев. Они благоговейно взирают на эти блага культуры и охотно дают за них все свои су.

Рулетка. Ставка — два су. Выигрыш — три, пять или (это почти невозможно) десять леденцов. Рядом лавочка, и в ней, без всякого риска, на два су дают десять таких же конфект. Высокий соммалиец в третий раз ставит. Он растерянно улыбается, глядя на хитрую машину. Достает еще монету, вздыхает, от волнения закрывает глаза. Наконец-то!.. И он убегает, сжимая в руке три яркозеленых леденца.

Впрочем, белые заботятся не только о развлечении черных, но и о спасении их души. Среди лавочек и балаганов — барак «Армии спасения». Негры, аннамиты, несколько индусов — видно, думавшие, что здесь цирк или кинематограф — растерянно переглядываются. Их учат петь псалмы. Потом сухощавая добродетельная дама говорит проповедь.

У входа одни малаец хитро подмигивает мне:

— Добрый капрал говорит: надо много убивать. Добрая дама говорит: не надо убивать. Я говорю: надо немного убивать.

В Сан-Рафаэле возле каждого дома — столики. Обыватель, купив дюжину бутылок пива, открывает «кафе» для сенегальцев. Сенегальцы приходят компанией, очень вежливы, и платят столько, сколько спрашивают. А так как спрашивают много, то берут на всех — одну бутылку. Пива чуть-чуть на донышке, — зато сидят за столом, да еще часто вместе с хозяевами. Угощают хозяйку и в упоении скалят свои сверкающие зубы.

Француженки ими увлекаются. Светские дамы ходят под вечер в лагерь глядеть на их игры. Молодые сенегальцы, голые, в узких поясках, борются друг с другом, кувыркаются в траве, купаются. Действительно, они очень красивы, с девическими стройными телами.

Негры тоже заглядываются на белых женщин. Но они слишком простосердечны и наивны. Какая-то мастерица строит черному глазки; он удивленно смотрит на нее. Она толкает его — он вежливо сторонится. Это — новичок. Пожившие несколько месяцев во Франции уже умеют закатывать белки и целовать ручку.

В Марселе я встретил соммалийца, который покупал в палатке грошовую брошку и клетчатую нижнюю юбку. Он объяснил мне, что это для «дамы», которая прислуживает в кафе. Он принесет ей это сегодня и предложит стать его женой. После войны он повезет ее в Соммалию. Это — свадебные подарки. Прямо, ясно и понятно.

Порой за эту прямоту приходится жестоко расплачиваться. Возле Сан-Рафаэля жила молодая крестьянка. Муж на войне. Она сошлась с сенегальцем. Муж вернулся в отпуск, нежданно, вечером. Сенегалец выбежал навстречу.

— Тебе что?

— Я — муж.

— Нет, теперь я муж.

Француз кинулся на него. Защищаясь, негр отбросил мужа, да так удачно, что тот к утру помер. «Убийство сенегальцем французского сержанта». Убийцу судил военный суд. На суде он пытался объяснить:

— Тот прежде был. А потом она сама меня взяла.

Вины своей так и не понял. Его расстреляли.

Сенегальцы очень подружились с русскими солдатами. Их сблизили детское прямодушие, наивность, гостеприимство. Говорили каждый по-своему, друг друга не понимая, но могли за бутылкой пива, приветливо улыбаясь, часами просиживать вместе. Русские поясняли:

— Ты не смотри, что он черный. Душа-то у него какая, вот на что смотри.

После революции французы обвиняли русских в «революционной пропаганде» среди сенегальцев.

— Помилуйте, послужили они месяц вместе, и теперь сенегальцы требуют себе тоже «soviet».

Оказалось, что под словом «совьет» сенегальцы понимали отпуск на родину.

Я знал одного русского солдата, который так подружился с сенегальцем, что посылал ему в госпиталь чай, колбасу и табак, приговаривая:

— Вот уж истинно!.. Сколько живу, а такого человека не видал. А только почему черный он?.. Премудрость…

Когда черные впервые слышат артиллерийскую канонаду, их охватывает невыразимый страх. Многие падают ниц, точно перед божеством. Но и потом этот страх не проходит. Пушки они зовут, как дети: «бум-бум», и при одном этом слове пугливо озираются. Они не боятся смерти и в рукопашном бою поражают всех отвагой; но «бум-бум» — это нечто непостижимое, таинственное и. ужасное.

Трудно заставить негров выйти из окопа под артиллерийский огонь. Вот что мне рассказывал один сержант:

— Вы и представить себе не можете, какая с ними возня. Приходится с револьвером выгонять. А я вот что придумал. Это у Дарданелл было. Я перед атакой семь человек повесил, и говорю: вот что будет с вами, если вы не выйдете. С ними иначе нельзя, — чтобы своими глазами видели. Ну и вышли.

Зато когда выбегут, их никто не удержит. Скидывают обувь, бросают винтовки и с звериный ревом несутся вперед. У них большие, тяжелые ножи — ими они режут головы.

В плен не берут, и даже не понимают, что это значит. Когда сенегальцам поручили караулить поезд с пленными немцами, они спокойно и деловито всех перерезали.

У зарезанных выдергивают зубы: это — амулеты. Многие отрезают уши и нижут их в ожерелья. В госпиталь Фер привезли раненого сенегальца. Он держал что-то круглое в тряпке, думали — дыня или тыква. Когда начинались приступы боли, он зарывался под одеяло. К вечеру сестра полюбопытствовала и нашла голову немца. В бреду сенегалец еще впивался в нее зубами и грыз убитого врага.

Там, в Сенегалии, остались их жены. «Марабут» пишет за всех письма в африканскую деревню: «такие-то живы». Где-то черные жены слушают, есть ли еще в списке живых имя мужа. А в Марселе, на пустой площади, сидит сенегалец и, задумчиво глядя на чужое серое небо, заунывно поет. Я слышу только странные звуки: «чхе-кха». Капрал переводит:

Сенегалец Аличи — любимец всего госпиталя. Он уже выздоровел, но его не выписывают. Кто сумеет лучше ухаживать за больным, чем эта терпеливая черная нянька? Он убирает палату, чистит картошку, играет с ранеными в карты и наслаждается. Одна беда: в этой пасмурной Франции так холодно, бедный Аличи не может согреться! Он готов влезть в камин и скулит:

— Холодно…

Он раскладывает свои богатства — перочинный ножик, три перламутровые пуговицы и новенький карандаш. Он просит сестру: